Володя захлебнулся своей бурной речью, вытащил из кармана платок, утер пот с лица и отложил в сторону том со статьями об «Обломове». Но тут же взял другую книгу, одну из тех, что лежали на столе, и раскрыл ее на странице, отмеченной закладкой.
— Я прочту тебе стихотворение. Вот: посвящено Обломову и еврейскому народу. Я надеюсь, тебе уже ясна связь между Обломовым и еврейским народом? Хочешь послушать?
Не дожидаясь моего ответа, он принялся декламировать. Дыхание его прерывалось. Он читал так, будто стоял в Москве на площади Маяковского, среди толпы восторженных почитателей. На самом же деле его единственным слушателем был я.
Поэма была гимном неодушевленной природе, смерть которой осуществляет бессмертие. Величественные, но туманные стансы, навеянные достижениями науки: расщепление атомного ядра, создание атомной бомбы, апокалипсис современного мира…
— Я неживой атом, — читал Володя, и я вспомнил, как тридцать два года назад он мечтал о создании своей формулы мироздания, уравнения с одним неизвестным.
Видимо, осознав невыполнимость задачи, он сдался и, как многие другие пророки, удовольствовался стихами. Выражаясь языком этих пророков, «сердцу моему сделалось отчего-то тесно в груди»…
В.: Нам неприятно прерывать тебя, но мы договорились о хронологических рамках. Ты явно уклонился в своем рассказе в сторону.
О.: Отнюдь нет. И вы тотчас сможете в этом убедиться. В ту минуту, когда Володя читал свои стихи, в моей памяти всплыли другие строки, которые на долгие годы определили мой жизненный путь. Я прочту по памяти:
«Сионизм — это воплощение национальной гордости, которая органически не может примириться с тем, что еврейская проблема не столь важна, как другие национальные проблемы. Конечное избавление мира — не более чем позорная ложь, доколе еврейский народ лишен своей земли. Мир, в котором у евреев нет собственного государства, это разбойничий притон, дом разврата, не имеющий права на существование».
В.: Кто это сказал?
О.: Зеэв Жаботинский. В первой половине тридцатых годов его статья «Сионизм и коммунизм» попалась мне на глаза. Зеэв Жаботинский — тот, кому после Ивана Гончарова следует присудить высшую награду за формирование моей личности, если придерживаться хронологии. Но только до этой последней встречи с Володей я всегда полагал, что нет произведений более далеких друг от друга, чем «Обломов» Гончарова и «Самсон Назорей» Жаботинского, и свое горячее увлечение и тем и другим приписывал исключительно присущей мне склонности к парадоксам. Должен был явиться Володя, чтобы я осознал наконец, что нет никакого антагонизма между ними, что обе возлюбленные моей души живут между собой в согласии.