Во время утренней трапезы объявил решение:
— Скорбию и печалию сердце мое уязвленно стало. Пять вас детей у меня, и все дочери — одна другой меньше. Не человек, а собака бешеная лютует в наших пределах, и кого поразит — нам неизвестно. Гонялись по всем дорогам-тропинкам — не выловили злодея. И решил я: Натальюшка-свет, ты единственная у нас в возраст невестин вызрела, за тебя мне кручинней всего. Ныне же сбирайся, повезу тебя в Москву.
Дико дочери завыли, супруга тяжелым мешком повалилась Нарышкину в ноги, запричитала:
— Куда ж ты ее, на срам какой девицу из дома выпроваживаешь?
Топнул гневно ногой Нарышкин, у самого на сердце кошки скребли, Наталья — дитя любимое.
— Цыц, молчать! Ухи надеру, так узнаете, как перечить. Не на срам — Артамону Сергеевичу Матвееву представлю ее. Человек мне он не посторонний, а свояк, Натальюшке — отец крестный.
Уцепилась супруга за сапоги Нарышкина, воет, тоску усугубляет:
— Не отдам на бесчестье!..
— Не велика честь, коли нечего есть! А у Матвеева — дом полной чашей, сам государь его привечает, из своей тарелки куски дает. — И, смягчившись, добавил: — Натальюшка — красавица писаная, чего ей тут в глухомани киснуть? А там все жениха ей Матвеев найдет — приказного или, коли повезет, так и стрельца. Смекаешь? А первее всего — дрожать каждодневно не будем.
На другое утро собрали скудные наряды дочери — летник и охабень атласные, опашень, расшитый жемчугом, телогрею камковую, пользованный, не новый приволок на тафте для постели, убрусы и утиральники шитые, полдюжины простыней хлопчатых, перину и подушки пуховые и прочее. Все это уложили в сундук большой кованый, погрузили все в старинный рыдван, Иоанна Васильевича помнивший, впрягли тройку сильных лошадей и заскрипели колесами к Москве-матушке. Впрочем, до града столичного — рукой подать.
Солнце только из зенита свалилось, как Нарышкин, отдав стражникам алтын, в Ильинские ворота въехал.
А вокруг народу множество — и суетящаяся челядь, и крестьяне на возах с провизией и дровами, и пеший люд, и подьячие в расшитых кафтанах, и красавцы всадники в богатых одеждах — ах, шумна и любопытна московская жизнь!
Остановились у могучих ворот, за которыми виднелись высоченные хоромы. Солнце весело поблескивало в слюдяных окошках. Злые псы рычали за оградой. Нарышкин поклонился вышедшему из калитки дородному, с красной мордой слуге:
— Спаси Христос, добрый человек! Доложи, сделай милость, боярину Артамону Сергеевичу: прибыл, дескать, свояк его Кирилка Нарышкин.
Слуга важно посопел, выковыривая пальцем из зубов обеденное мясо. Назидательно проговорил: