Тем большей неожиданностью стало для меня его поведение в последний вечер нашего долгого похода. Мы, как обычно, улеглись в тесной палатке, закутавшись в серые одеяла грубой шерсти. Как повелось с первой же из множества морозных ночей, он обнял меня со спины, чтобы согреть. Объятие его горячих рук было таким же прозрачным и одновременно непроницаемым, как его чувства и мысли. Негде разгуляться девичьей фантазии. Но внезапно мужчина резко зашевелился, тяжело засопел, стал грубо и беспорядочно хватать меня в разных местах. Лез под одежду и размашисто гладил – будто растирал спиртом. Я сначала пыталась деликатно увернуться. Он задышал мне в волосы и противно поцеловал в шею: не то клюнул, не то укусил. От отвращения я уже со всей силы пихнула его локтем.
– Ладно жеманиться, давай напоследок, будет что вспомнить! Ты ж хочешь! – уверенно заявил он по-немецки и добавил с тошнотворной похотливой нежностью, уж не знаю, на каком языке: – Целочка моя!
В темноте я никак не могла сообразить, где выход из палатки и как в него выскочить. Меня бы стошнило, если б не завизжала.
Так же внезапно, как начал приставать и лапать, он успокоился. Грубо бросил:
– Не хочешь – как хочешь. Подумайте, цаца!
Я поверила – что оставалось, и, вся дрожа от пережитого страха, осторожно улеглась, отодвинувшись от него возможно дальше – в узкий ледяной бок палатки. Так пролежала, может, пять минут, а может, час. Зубы стучали всё сильнее – уже не от страха, а от холода… или от отчаяния? Вдруг мой опасный спутник снова подал голос:
– Придвинься, обниму, замёрзнешь. Не бойся, не трону. Мне ни к чему силой. Я думал, ты… повзрослее.
Чтобы не замёрзнуть насмерть, я придвинулась. Он не обманул: больше не пытался меня трогать. А утром опять как ни в чём не бывало рядом со мной оказался бесстрастный, непроницаемо-прозрачный спутник. Только меня теперь тошнило при одном взгляде на него.
Прошли многие месяцы, прежде чем я осмыслила, что произошло между нами и зачем он сделал тогда то, что сделал.
Мы встретили по дороге много маленьких монастырей, лепившихся к высоким склонам гор или ютившихся на крошечных уступах, на плоских вершинах утёсов. Этот же был слишком велик, чтобы карабкаться по отвесным кручам. Он вольготно расположился на плоской, приподнятой части очень широкой горной долины. На фоне ярко-зелёной луговины нарядно смотрелись приземистые, крепкие стены цвета красной глины и возвышавшиеся над ними многочисленные строения – красные и белые вперемешку. Никаких украшений вроде пёстрых флажков. Строгие линии, чёткие контуры, прямые углы. Я медленно привыкала к архитектурной простоте тибетских построек и прилежно искала в ней красоту.