— Черти! Шнур!
— Ух ты — весело!
— Лови, лови часы любви!
И безудержно смеялась Лидия Ивановна.
На крыльце стоял пухлый офицерик, блаженством облегчения сияло его личико:
— Куда вы, господа? Возьмите меня, люблю кататься!
Ватный кучер, зевая, влез на козлы, застоявшиеся вороные помчались. Искры брызгали из-под копыт, цоканье эхом отдавалось в пустых улицах. Летели по небу облака, закрывали серебристый полукруг луны и открывали, за ними набегала новая стая, и свет непрестанно менялся. На откидном сиденье офицерик и Станислав Маркович о чем-то разговаривали. Озаровский молчал в углу широченной нектарьевской коляски. Между ним и Викторией мог бы усесться третий. Она подставляла ветру горячее лицо. Придется увидеть Настю. Придется говорить с Настей. Нет, лучше не думать об этом. Надо Озаровскому отказаться от карательной… Если б он мог, как папа. Ему же легче — он моложе, и лето наступает… Посоветовать? Он не предаст. Отчего так разболелась голова?
Выехали на берег. Булыжник кончился, по мягкой дороге лошади пошли медленнее, ступали неслышно.
— Какая от них помощь? — Офицерик кокетливо глянул на Викторию. — Эгоисты. Солдаты ихние: французы только — алямезон,[18] англичане — хоме,[19] а уж чехи вовсе не желают воевать.
Озаровский взглянул на него, как будто не видел до этих пор:
— «И даже рифмы нет короче глухой, крылатой рифмы — смерть».
Офицерик бессмысленно вытаращился, а Виктория сказала резко:
— Перестаньте. Мы еще поговорим о жизни — это интереснее. — И опять подумала, что на обратном пути надо ему посоветовать.
Станислав Маркович смотрел на Озаровского сочувственно:
— Интеллигенция во всех революциях страдает больше всех, жертвует больше всех и ничего не выигрывает.
Озаровский вскинулся, будто его ударили:
— Что? А справедливость? Жить в несправедливости? Вы ужасное говорите. Интеллигенция должна быть барометром справедливости. А мы? Вы ужасное говорите… — Он размахивал руками, хватался за голову, хрипел, кашлял.
Кучер оглядывался с высоты козел, обалдело моргал офицерик. Виктория взяла Озаровского за руку:
— Ну что вы? Еще поговорим… Вы не поняли…
Он откинулся на спинку, закрыл глаза:
— Не понял. Не измерил.
Она взглядом остановила Станислава Марковича. Разговор оборвался.
Вот белеет уже хатка Дубковых. Кажется, темно. Вот и подъехали. Да, окна не светятся — спят, конечно. Откроет Настя. Проехать еще немного дальше, и тогда… Откроет Настя. Только сказать и уйти сразу, скорей. Разламывается голова, грудь — как будто гвозди…
— Давайте пройдемся. Ночь такая, воздух…
Пошли по рыхлому песку четверо, без цели, чужие, каждый в своем. Смотрели на город, на реку. Восхищались луной, говорили пустые шаблонные слова. Улучив удобную минуту, сказала Станиславу Марковичу тихо: