— Что же ты так беспокоишься? Найдет он их или нет, он не может копать до бесконечности. Скоро он снова засядет за шахматы у Берковица.
— Нет, — отвечала она, подумав, — нет. Он так изменился… ожесточился, что ли. Он должен найти эти чемоданы — и точка. Но чем больше прикладывает усилий, тем меньше шанс, что когда-нибудь их найдет.
— По-моему, это вполне реально.
— Да ты точно такая же, как он. Стоит вам что-то вбить себе в голову — вы теряете всякое чувство меры. — Мама ткнула пальцем в сторону стола, словно отец там сидел. — Все эти розыски городских планов, эти расчеты! Теперь он рыщет по дорогам с бумажкой, больше всего похожей на примитивный план из детской книжки о кладоискателях! — Она выглянула через балконную дверь на улицу. — Даже если он их и найдет, ничего хорошего из этого не выйдет. Потому что он все это затеял вовсе не из-за старой скрипки и фотографий. Он думает, чемоданы вернут ему то, что было утрачено. Берлин, юность, родителей, все, что он имел и чем он был. Он ищет вовсе не чемоданы, но то, что пропало из-за этой проклятой войны. Собственно, всех нас. Мы все потерялись. — Она всхлипнула. — О Боже, тридцать градусов жары, и ему все равно, что с ним будет!
Мама стояла спиной ко мне и всхлипывала. Впервые она заговорила со мной о войне. То есть скорее не заговорила, а проговорилась. Я смотрела на ее вздрагивающие плечи и не чувствовала сострадания. Мне была ближе вьетнамская женщина, которую я видела когда-то в телевизионных новостях. Она так убивалась над мертвым ребенком, которого держала на руках, что я удивилась, почему солнце, луна, звезды не остановились от сострадания. Никому не ведомая женщина на другом конце света была мне ближе, чем собственная мать.
Она тронула штору, расправила складку. Обошла по кругу комнату. Вышла на кухню и вернулась через некоторое время с чаем и маковым печеньем.
Мы болтали о какой-то ерунде. Работаю ли я все еще в этой хасидской семье? И какие у меня отметки в университете? И заметила ли я, как похудел Яков Апфелшнитт?
— Я тебе не говорила, что Голдблюмы разошлись?
— В их-то возрасте?
Она кивнула.
— Ты, конечно, знаешь, что он собирал марки?
Конечно, я знала. Он собирал их двадцать пять лет и, как мне кажется, все эти двадцать пять лет ни о чем другом не говорил.
— Они поссорились, не знаю из-за чего. И вечером, вернувшись домой, он обнаружил, что жена исчезла. Но прежде, чем уйти, она наклеила всю его коллекцию на стену. Все марки, одну за другой!
— В их гостиной, на эти чудовищные обои? Это, должно быть, украсило комнату.