Ел он мало. Пожует, похлебает, положит ложку: «Благодарю вас, Феня, очень вкусно». Снова пристроится на краешке стола с тетрадкой. И пока другие доедают, еще немного попишет.
Теперь я думаю: может, он нарочно пораньше заканчивал есть, чтоб дольше писать?
Сразу после ужина они уходили. Гайдар подымался первым. Находил на вешалке свою шинель. Снова надевал ее поверх сумки. И брал ружье-пулемет. А сумка такая здоровенная. И торчит некрасиво. Я однажды его пожалела.
«Не таскайте, говорю, такую тяжесть. Оставьте. Я спрячу. А понадобится — верну».
Он замер, прижмурил глаза. Думал, может, минуты три. Никто не двинулся. Прямо интересно. Потом снял шинель, открыл сумку. Вынул карандаш, тетрадь. Опять застегнул ее. Снял сумку через голову — шапка у него упала. Снова надел шинель. Свернул тетрадку в трубку. Сунул в карман. А сумку протянул мне:
«Христом-богом, поберегите!»
Я взяла за тряпичную шлеечку. А сумка тяжелющая.
«Камни у вас там, что ли?» — говорю.
Усмехнулся. Не ответил. Нагнул голову: притолока для него низка. И вышел...
— Куда же вы ее дели? — с трудом произнес я. У меня разом, как в жаркой пустыне, пересохли губы. Они сделались толстыми и неповоротливыми.
— Сперва или потом?
Мне было легче произнести «сперва». И я сказал: «Сперва».
— Сперва я положила ее просто на пол, возле порога. — Афанасия Федоровна встала и показала это место под нынешней полкой, с праздничными, на ребро поставленными тарелками. — Заперла дверь, вымыла посуду. И решила, что спрячу пока в подпечье.
— Куда? — не понял я.
Афанасия Федоровна подошла к русской печке, слегка наклонилась, отдернула пеструю ситцевую занавесочку и показала мне у самого пола нишу, в которой у нее стояли чугуны, совок, веник и другой хозяйственный инвентарь. А в глубине этой ниши я увидел жестяную заслонку с неудобной металлической ручкой. Афанасия Федоровна вынула заслонку. За ней обнаружилось темное отверстие.
— Я спрятала вот сюда. Там было немного пыльно. Я вытерла мокрой тряпочкой. Положила сумку в уголок. Закрыла крышкой. Заставила чугуном.
— И сколько она там пролежала?
— Недолго, до утра. Утром я отнесла ее в погреб. Положила в пустую кадушку. Накрыла крышкой. Накидала сверху мешки с картошкой.
Лоб, щеки, шея у меня горели, словно я провел сутки на палящем солнце. По телу, покалывая, пробегали электрические змейки.
Дело оказалось до нелепого простым. Башкиров опрашивал Бутенко и с его слов писал о пропаже сумки. Я глубокомысленно подражал Шерлоку Холмсу. Оставалось только пойти купить в табачной лавке трубку. А нужно было всего-навсего спросить Афанасию Федоровну.