Уцепившись за его рукав, Нора в присущей ей удивленной манере говорила:
— Люди вывозят из города детей. С самолетов разбрасывали листовки — уходите. А теперь вот и наши говорят: эвакуируйте детей и женщин, которые не работают в военной промышленности. Пастор тоже советует: увозите детей.
— Ну, вот видишь, мы опять о том же, — подхватил Гесслиц. — Поезжай-ка в Кведлинбург, старушка, хотя бы на неделю. Сестру навестишь, продышишься…
— Детей, Вилли, детей. А! — разочарованно фыркнула она и сразу заговорила о другом, дабы показать, что эта тема закрыта. — Сегодня пастор сказал, что наше терпение будет вознаграждено благодатью. А потом сказал, что оно и есть благодать.
Вот я и подумала: а если станешь роптать, то, что же, откажешься от благодати? Но как не роптать, Вилли, как не роптать, когда кругом такое безобразие?.. Подожди, а где твои часы?
— Дома забыл.
— В прошлый раз я нашла их в цветочном горшке.
— Ну и что, положил, чтоб… не забыть, куда положил.
— А очки? Весь дом перерыл, а держал их в руке… Ох, Вилли, не понимаю, как ты преступников ловишь такой рассеянный?
— Что еще сказал пастор? — кашлянув, сменил тему Гесслиц.
— Ну, что еще? Еще он сказал, что слова, которые приходят к тебе изнутри, намного важнее слов, приходящих к тебе снаружи. Я почти поняла, что он имел в виду.
— Хорошо сказано, Нора. Очень хорошо. А он не дурак, этот ваш пастор.
Рядом с его крупной фигурой Нора выглядела подростком.
Через два часа Гесслиц был уже в штаб-квартире крипо, где, по просьбе начальника отдела VБ, криминальрата Гальцова, принял участие в допросе авторитетного перекупщика краденого по кличке Граф, за которым полиция безуспешно гонялась с самого начала войны. На вид это был вполне благообразный тип пятидесяти пяти лет с модной стрижкой «бокс» или, как говорили в народе, «подзатыльник», густо смазанной недешевым воском «Королевская компанейская помадка», и ухоженными ногтями. Он вел себя вежливо и бесстрашно, очевидно, полагаясь на какие-то связи. Полтора года назад Гесслиц уже допрашивал его в связи с кражей бриллиантового колье из поместья баронессы фон Киршхокенштайн, но тогда за недостаточностью улик дело развалилось, едва начавшись. И вот новая встреча, на сей раз с поличным в виде сумки с драгоценностями, принятой от агента криминальной полиции, и найденной на чердаке упаковки живописных холстов.
На самом деле Гесслица не очень-то волновала уголовная карьера знатного барыги, которого по документам звали Кнопф. Он помнил: 32-й год, август, вечер, из Тиргартена с прогулки возвращается пожилая пара. Он заботливо поддерживает ее под локоть, она озабоченно следит, чтобы он не спешил: ведь у него больное сердце. Выйдя на Бееренштрассе, старики оказываются в толпе демонстрантов с красными повязками на рукавах, на которых изображен сжатый кулак. Им надо пройти по улице прямо, чтобы свернуть в свой переулок; какое-то время они двигаются вместе с колонной. Люди, преимущественно молодежь, поют песни и смеются, и старикам не в тягость шагать рядом. По мере приближения к нужному повороту они перемещаются к краю тротуара, как вдруг прямо из их переулка вылетают организованные группы штурмовиков СА и без каких-либо прелюдий набрасываются на манифестантов. В руках у них кастеты, дубинки, ножи. Испуганные старики жмутся к стене дома, стараясь отделить себя от толпы, но на них обращают внимание возбужденные люди в коричневой униформе…