— А что с моим хозяйством? Со скотиной? У меня кобыла вот-вот ожеребится…
Леонов посмотрел на Яворского, как на сумасшедшего, заорал в ответ:
— Ты, мужик, о детях лучше подумай, а не кобыле! Перину для них не забудь, еду на дорогу не забудь. А он несет какие-то бредни о кобыле! Не бойся, кобылой твоей советская власть тоже займется! И поторапливайся, дурень, сани на морозе ждут!
И больше Томаш ни у кого ни о чем не спрашивал. В ожесточенном молчании собирал, что под руку попало, только мысли его никак со всем этим не могли сладить. Как же это? Все, что ему принадлежало: эту хату, эту кровать, этот образок святой на стене, эту упряжь, хомуты и уздечки с медными клепками, которые он своими руками налаживал недавно, коров, свиней, пшеницу в кладовой, кукурузу, приготовленную на сев, он, хозяин, должен все это бросить на произвол судьбы? А тут еще Малютка вот-вот ожеребится. В голове гудело, как на мельнице, он уже сам себя не слышал, никого не понимал, людей не узнавал, все больше теряя контакт с окружающим миром.
Собирались трогаться. Грицко Тукан, знакомый украинец из Ворволинец, хлестнул коней вожжами. Томаш, вместо того, чтобы идти за санями, решительно направился к конюшне.
— Ты куда, мужик? Вернись к саням, советской власти сопротивляешься? И так из-за тебя столько времени здесь потеряли. Пошел, пошел, вся колонна ждет. Что за человек, кобылу какую-то вбил себе в голову, — ярился Леонов.
— Пойдем, отец, пойдем, а то они… — просил Владек, к которому направлялся красноармеец с винтовкой.
Томаш послушался сына. Но если он и заметил что-то, то только клубы пара из открытых дверей конюшни, если и прислушался к чему-то, так только к тихому, беспокойному ржанию Малютки. А может, ему просто показалось?
Напрасно комиссар Леонов допрашивал и запугивал Яворских. Никто из них и вправду не заметил, когда исчез отец. Даже Владек, который долгое время ни на шаг не отходил от него. Потом разыгралась такая метель, что почти совсем стемнело; то тут то там переворачивались сани, рвались постромки, проваливались в снежные завалы лошади. Люди бегали, собирали разбросанные узлы, продрогших детишек, помогали друг другу. Тогда то Владек и потерял отца из виду.
А Томаш Яворский возвращался в Червонный Яр. Не обращая ни на что внимания, он пробирался сквозь пургу, тонул в рыхлом снегу. Пришел в себя, вырвался из дурманного беспамятства только когда увидел первые плетни хутора. С настороженностью загнанного зверя старался избежать ловушки. Крался в сторону дома, высматривал людей. Покинутые дворы, в беспорядке разбросанная домашняя утварь, распахнутые двери домов, открытые конюшни. У Беганьского выла собака, привязанная к конуре. У свинарника Даниловичей промелькнула какая-то сгорбленная фигура. В мешке повизгивал поросенок. Из хаты Ильницкого доносился шум, говор, песни. Томаш притаился у самого плетня, потому что из дома как раз кто-то вышел на крыльцо. Расхристанный, в расстегнутом тулупе украинский милиционер Иванко Смырный, шатаясь в самогонном угаре, оправлялся и напевал: