В канун Имболга бургомистр Хаген вскочил до света. Перед праздником приятных забот хватало. Нужно было договориться с ведьмами, чтобы подправили защитные сплетения стен и, особенно, речных ворот: с тех пор, как Радужна встала, миновав затворы, по льду могли войти и волк, и худой человек. Еще стоило заговорить соломенные крыши хозяйственных построек — от случайно зароненных искр огненной потехи, которая ожидалась вечером. И тот же лед на реке: пусть еще крепкий, да как бы не треснул под кострами и весом высыпавших на него горожан. Еще бургомистру следовало проверить, хорошо ли украшена ратуша и городские улицы, как дела у медоваров и хлебопеков (эх, зря все же не дала ведьма Ивка крыши обмолотить, как-нибудь перебедовали бы, а у беженцев тоже был бы праздник…); прочищены ли водометы под сладкий мед и квас… Ну и, конечно, ускользнуть от любимой внучки, которая непременно станет упрашивать деда взять ее «полюбоваться на огоньки». С внуками проще: полеживают в люльках и с молчаливой солидностью жуют беззубыми деснами кренделя. А эту егозу уже и зюзей[15] не напугаешь… Хаген сладко заулыбался, сам того не заметив.
Едва закатится солнышко и взойдет над ребристыми крышами стольного города кривобокая серебряная луна, уложив почивать младенцев и стариков, устремятся кромяне от мала до велика под стеклянистые от мороза звезды. И до света станут пылать костры, волшебные огни на украсившей окна и двери хвое и выращенных на праздник перед воротами пушистых елочках и огненная потеха в небесах. Будут до света петь, ладить плясы, смеяться, любоваться красою мира… скользить на легких санках по обрывам, катать огненные колеса, летать на метлах… любить друг друга исступленно и нежно под ивами священной рощи и на покрытом соломой льду реки. Жаль, из-за беженцев и ополоумевших волков не выйдешь в Укромный Лес — тем пуще забот бургомистру, чтобы получился праздник. И пусть не думают молодые, что любовное томление менее сладко для стариков под перинами в коробе-кровати нетопленной по обычаю одрины[16], чем в священном круге костров.
Уже сейчас, с утра, город пропах сдобой и ванилью, хвоей. Суетились, спешили разносчики, гремели тележки, скрипели лопаты — горожане сгребали нападавший ночью снег. Над кормушками, которых нынче развешали и выставили особенно много, вовсю щебетали, пищали и ссорились синицы: серые и зеленые, хохлатые и обыкновенные; коричневые в черных шапочках и желтоватые воробьи; пожаловали из лесу голубоватые сойки, длиннохвостые зеленоперые сороки, сизые поползни. Восседали на ветках круглые и алые, точно яблоки, снегири. Птицы помогут избыть зиму, а там и до весеннего солнцеворота недалеко. И надо бы еще распорядиться выставить большую корчагу с медом для медведя — лесного хозяина. Почует сладкое, вылезет из берлоги, заревет — тут холодам и конец. Карачун — праздник зимней ночи и огня — суров. Имболг — легок и радостен. Жаль, Ивка Крадок распорядилась увезти государыню в Хрустальный терем, надеясь, что там отступит болезнь. О болезни Берегини думалось с легкой печалью, как и о Черте (с которой ничего не поделаешь, но Черта — где-то там, в тридевятых землях и разве краем задевает дела Кромы и нынешний праздник). Хаген зачем-то сосчитал и удивился: целый год он не видел государыню, не слышал мягкого голоса, каким она давала распоряжения и советы. Вспомнилось, как сидела в кресле у огня, а рядом на крохотной елочке позванивали стеклянные звери, отражали солнце. А потом он ходил с цеховыми старшинами по дворам, в вывернутых мехом наружу шубах, со смехом и прибаутками, оделял подарками: медовыми ковригами, сластями, перьями басенной жар-птицы… Хоть и басенная, а воткни перо в конюшне — лошади станут сыты да гладки; в хлеву — коровы дадут молоко ведрами, а приплод будет здоров и обилен; воткнешь в поле — не полезет в овсы медведь, и град не побьет; в развилку груши или яблони — ненасытные плодожорки и показаться не посмеют в сад. И люди будут веселы и работящи, а уж конца смеху и веселью…