– Да, мы были близки, – отвечаю я с улыбкой. Улыбайся своим противникам. Вотрись в доверие.
– Вы часто ее навещали?
– Не так часто, как хотелось бы.
– Почему?
– Ну, из-за работы я редко остаюсь в Великобритании больше чем на пару дней, но даже когда я здесь, дел невпроворот.
Знаю, как неубедительно звучит мое объяснение, но не могу же я сказать Шоу, что у меня не хватало сил заставить себя приехать; что мне было невыносимо видеть мою любимую мамочку в доме престарелых.
– Она ведь страдала старческим слабоумием?
– Да.
Я стараюсь думать о какой-то абстрактной женщине, чьей-то гипотетической матери, но этот образ дает трещину, и я вижу, как мама склонилась над кучей разложенных на кухонном столе бумажек в попытке найти ту, на которой записан номер телефона тети. Эти бумажки заменили ей память, стали спасательным кругом, но рано или поздно она их теряла и приходила в еще большее замешательство. Дошло до того, что я прислала ей диктофон; помню, как она сидела на диване в полном недоумении, не в силах разобраться с кнопками. Она никак не могла взять в толк, что делать с этой штуковиной.
– Как долго она находилась в доме престарелых?
– Недолго, – отвечаю я. – Всего пару месяцев.
– Значит, ей быстро стало хуже.
– Да, – говорю я. – Но Пол сказал, что она не мучилась – умерла во сне.
– От сердечного приступа, так?
– По крайней мере, мне так сказали, – пожимаю я плечами. Мне хочется сменить тему.
– Ваш зять сказал, что вы не смогли приехать на похороны.
Голос Шоу, холодный и бесстрастный, пронзает меня насквозь, только усиливая страдания и чувство вины.
– Все верно.
– Почему так вышло?
Ее слова словно пули, и требуется все мое самообладание, чтобы не вскочить и не атаковать в ответ.
– Я же сказала: из-за работы меня неделями не бывает дома. Я была в Сирии.
– И не могли вернуться?
– Нет. Я хотела, но… не получилось.
– И в итоге пропустили похороны матери. Несладко вам пришлось, а?
– Да, несладко.
Я пытаюсь не думать о том дне: о мужчинах, о крови и о зовущем на помощь ребенке – и вместо этого вспоминаю поездку в Великобританию. Сидя в аэропорту в ожидании самолета, я ощутила, как что-то внутри меня треснуло; даже показалось, что я почувствовала щелчок где-то в районе груди. Я вздрогнула от боли, физической боли, похожей на ту, что возникает, когда натягиваешь до предела канцелярскую резинку, а затем отпускаешь, и она ударяет по руке. К горечи утраты примешивалось жгучее чувство вины – осознание, что я сама отчасти виновата в несчастьях, от которых так старалась убежать. Я совершила нечто ужасное, за что никогда не смогу себя простить.