– От чего ключи? – спросил Валентин. Павел не ответил, открыв принесенный с собою «дипломат» – оттуда тотчас посыпалось белье. Изобретатель подумал, что содержимое «дипломата» не так уж и важно.
– Какой год ты выбрал?
– Восемьдесят пятый, июнь, – он закрыл «дипломат».
– Почему именно его?
Павел все же ответил, хотя пауза была невыносимо длинна.
– Есть время для разбега.
Валентин просто повторил его слова:
– Для разбега.
– Да! – Павел выкрикнул это слово, и эта экспрессия испугала его самого. Что его сорвало, он понять не мог, от оставшейся еще в глубине души неуверенности, от надежды на скорое решение нынешней проблемы, может, из-за надетого белого халата приятеля, поминутно смущавшего воображение, а, может, по иному умыслу, но сейчас он чувствовал, в последний раз, в последнюю их встречу, настырную необходимость просто сказать, то, для чего он три года назад, обратился к приятелю, краем уха узнав о его увлечениях. – Да, и никак иначе. Признаться, я так и не понял, отчего ты сам не воспользовался созданной возможностью, почему так и не решился, и все сидишь здесь, перебиваешься с пустого на порожнее, бессмысленно прозябаешь в своей лаборатории, что-то готовишь для государства за копейки…. Я не понимаю этого, и, убей Бог, понять уже не смогу. Да и не хочу понимать.
Валентин спокойно пожал плечами, пожалуй, даже равнодушно, но Павел уже не видел этого движения, он был в монологе, но чувствовал его и изливал из себя, стараясь не оставить и капли на дне души.
– Твои возможности, твой талант могли бы быть оценены – там, там, там – он мотнул головой в сторону окна, – Но сейчас дорожка закрыта, а тогда, пятнадцать лет назад, она только открывалась, к нам заглядывали в окна взволнованные люди с иного края земли и спрашивали: «Кто вы? Как вы? Чем занимаетесь?» и предлагали дружбу и дарили возможности. Сейчас всего этого нет, они перестали вглядываться в окна, мы надоели им, как может надоесть вечно скрипящая дверь в отхожее место. Да, именно так! Я ничего не собираюсь смягчать и рихтовать, так нас там отныне и оценивают! – он почти кричал. – Вот только не всех нас, совсем не всех. Не гуртом.
Он передохнул и попытался успокоиться, глубоко и размеренно дыша. И снова сорвался.
– Есть две категории граждан: те, кто выезжает и платит по счетам, и те, кто, только собирается, согласный покамест на любую работу, на любой круг обязанностей, лишь бы покинуть страну, и в итоге не выезжает вовсе: такая темная, мрачная, безликая масса, которая сама по себе отвратительна и самой себе противна, а поделать уже ничего не может. Может, и хочет, да сил нет. Устала, обнищала, обессилела за эти пятнадцать лет, и только булькает, источает флюиды безнадежности. Одна восьмая часть суши как бельмо какое, как помойка без дна и без покрышки. И соседство с такой страной неприятно, и поделать ничего нельзя, даже если стараться, и, заткнув нос, бросать камни. Вот я не хочу, чтобы кто-то старался и бросал в меня камни. А хочу перейти в иную категорию, тех, кто тратит. Раз не получилось, – не понял, не сумел, не воспользовался, не оценил предлагаемого, упустил все, что можно и что нельзя, прождал, профукал, так что теперь…. Бог даст, ошибок не повторю. Уеду и рвать буду. Долго понимал и только сейчас понял, что без этого нельзя. Как все те, кто теперь тратит.