– Батя?.. – я чудом удержался на ногах, схватившись рукой за могучий пень. – Что нам теперь делать?!
– Не знаю, – вздыхает отец и вытирает рукой лоб. Рукава его свитера закатаны по локоть, словно он только что закончил работу. Куртки нет, наверное, так и валяется где-то там, на санках. – Я всех подвел. Всю деревню. Денег, дурак, хотел срубить по-простому. Тебе, Машке что-нибудь купить…
– Уходи отсюда! – хватает меня за плечо стекольщик. Добежал все-таки. – Домой, говорящая еда!
Я пытаюсь вырваться, но это бесполезно: хватка у пастуха людей мертвая. Дергаюсь под пристальным взглядом отца, но ничего не выходит.
– Слава Богу, успел, – ворчливо говорит еще один знакомый голос за спиной. – Пусти паренька, дылда!
Осколки зеркала, наклеенные будто погоны на плечах, впиваются мне в кожу. Стекольщик держит за плечи обеими руками, давит сверху, словно пытается заставить упасть на колени.
– Иди отсюда, бродяга! – не отпуская меня, цедит мой мучитель. Голос у него спокойный, презрительный. Такое ощущение, что он не говорит, а вещает, как динамик радио.
– Эх, жизнь моя жестянка… – отвечает Белый. Грустно так говорит, будто рассказывает о смерти кого-то близкого, до боли родного. – Ведь клялся же больше никогда…
Слышен негромкий удар, как если бы человека хлопнули по плечу. Или дружески, но сильно ткнули кулаком в спину.
Хватка на моих плечах ослабевает, будто стекольщику стало не до того. Может и на самом деле так: он закашливается и совсем отпускает меня, пальцы соскальзывают с плеч.
Я оборачиваюсь, думая, что уткнусь ему в пропахшую табаком бороду, но стекольщик уже падает на спину, захлебываясь выступившими на губах кровавыми пузырями. За ним стоит Белый – немного смешной, в криво натянутой вязаной шапочке и неизменной куртке с дырками на локтях. В руке он держит один из маминых кухонных ножей – тот, что с длинным лезвием. И когда успел стянуть, даже непонятно, мама строго следила за утварью.
– Так надо, Федор, – задумчиво говорит бродяга и вытирает нож о рукав, оставляя на и так грязной куртке свежую бурую полосу. – Отмолю. Где один, там и двое.
Рука у него тоже в крови, но он не обращает внимания.
За моей спиной громко вздыхает отец, я резко оборачиваюсь и вижу, что его силуэт, казалось бы навсегда спаянный с пнем, начинает растворяться в воздухе. Где-то далеко за лесом, пробиваясь через узорную вязь веток, начинает светиться небо. Я уже забыл, как это бывает – солнце встает.
Над нами слышится ровный гул. Десятки, сотни темных устрашающих силуэтов кружатся гигантской, нацеленной на остатки дерева воронкой, будто всасывающей их, вминающей в пень дуба. Теперь слышно, что они кричат: все сразу, громко, неразборчиво. Так кричит больная скотина, ведь не может объяснить, где болит.