Глаша разсмѣялась.
— Эй ты, протекторъ! сказала она, — если я наткнусь на сукъ, ты будешь въ отвѣтѣ.
Сережа сердился и не отвѣчалъ ни слова.
Съ одной стороны выѣхали на поляну Боръ-Раменскіе и за ними ихъ дѣти и домашніе, съ другой стороны высыпала на нее цѣлая толпа слугъ: женщинъ, горничныхъ, три телѣги, нагруженныя всякой всячиной, и выѣхали двѣ коляски и кабріолетъ. Эти двѣ группы смѣшались, началась суетня, говоръ и смѣхъ. Лошадей отпрягли, привязали къ деревьямъ, телѣги разгрузили. При свѣтѣ фонарей разостлали большіе ковры, накрыли на серединѣ одного изъ нихъ бѣлую скатерть, поставили приборы, бутылки, самоваръ и холодный ужинъ. Всѣ усѣлись: кто на подушкахъ изъ экипажей, кто на коврахъ. Сережа и Ваня принесли подушку изъ таратайки, положили ее на коверъ, обложили клѣтчатыми фланелевыми шалями и подостлали подъ ноги кожаный фартукъ экипажа. Когда все было готово, оба сына заботливо устроили мать и накрыли ей ноги шерстянымъ платкомъ. Сережа принесъ манто и накинулъ ей на плечи, а Ваня усѣлся у ея ногъ, взялъ ея руку и нѣжно поцѣловалъ. Она съ улыбкой принимала услужливыя заботы сыновей, и, привыкшая къ любви и попеченіямъ всего ее окружавшаго, не особенно благодарила, считая все это должнымъ и обыкновеннымъ. Зинаида Львовна глядѣла умильно на заботливость Боръ-Раменскихъ о матери, и что-то шевельнулось въ глубинѣ души ея, ибо взоръ ея внезапно омрачился. Адмиралъ подозвалъ къ себѣ Сережу движеніемъ руки, но Сережа уже догадался и говоря: „знаю, папа“, побѣжалъ къ экипажамъ. Ваня поднялся и бросился за братомъ. Скоро оба они воротились съ подушками и устроили другое сидѣнье, рядомъ съ матерью, для Зинаиды Львовны. Соня поспѣшила примкнуть къ Сережѣ и Ванѣ; всѣ трое бѣгали взадъ и впередъ и наконецъ, когда все устроили, усадили Зинаиду Львовну подлѣ матери и сами сѣли около нихъ. Между тѣмъ Глаша, два Ракитиныхъ, Вѣра съ горничными дѣвушками ушли въ лѣсъ; оттуда раздались ихъ звонкіе голоса; они пѣли хоромъ русскую веселую пѣсню. Слуги помѣстились около распряженныхъ телѣгъ. Огромная поляна, окруженная со всѣхъ сторонъ старымъ, густымъ и высокимъ лѣсомъ, какъ темною стѣною, представляла живописную картину. Она была слабо освѣщена серебряными лучами мѣсяца и красными огнями многочисленныхъ фонарей. Они горѣли на раскинутыхъ коврахъ, они мерцали на телѣгахъ, на которыхъ сидѣли и женщины и слуги, сидѣли они даже и на колесахъ, даже и на оглобляхъ. Красные огоньки фонарей быстро бѣгали по полянѣ, не освѣщая ея, но давая ей жизнь. Эти бѣгающіе, то мерцающіе, то вспыхивающіе огоньки освѣщали когда лошадей, когда кустарникъ, освѣщали на мгновеніе, а потомъ погружалось все во мракъ, а огоньки перебѣгали на другіе предметы.