Она была неотразимой, когда естественность пробивалась сквозь ее искусственную холодность. Хаслер называл это изощренностью, ибо вменил себе в обязанность сопротивляться очарованию, которое покорило Карла.
Это была изощренность, и это была естественность. Изощренно пущенная в ход естественность. Эрп знал это и в то утро не менее изощренно воспользовался своим знанием. Он позволил растрогать себя наивной мягкостью (растроганность была ему необходима) и восхищался изощренностью, возбудившей вовсе не душу. (Когда он ей потом признался, как быстро раскусил ее, она засмеялась, и оба они поняли, что и это тоже свяжет их, как двух заговорщиков.) Тогда же он вспомнил, как быстро уяснил себе, что сверстник не годится этой девушке в партнеры.
A Элизабет тем временем спокойно и ласково объясняла детям действие витаминов (скрывая при этом, что и ей самой порядком надоела их тирания), призвала к порядку Петера, который демонстрировал сестре, как у моряков, заболевших от постоянного потребления солонины цингой, шатаются и выпадают зубы, затем обратилась к Карлу с вопросом, в ответ на который получила лишь «нет» — без каких-либо объяснений. И удовлетворилась этим.
Даже не встревожилась, хотя вопрос был: «Ты сегодня вечером вовремя придешь домой?» Она достаточно хорошо изучила его, чтобы не сомневаться, что узнает все, только не с утра. Он не умел ничего скрывать. Как-нибудь вечером, когда дети будут уже в постели, почта им просмотрена, дневные происшествия ею рассказаны, он начнет примерно так: «Помнишь прошлую среду, когда я только к полуночи вернулся домой…» И она кивнет выжидательно, чтобы показать свою заинтересованность, не задаст никаких вопросов, не станет торопить. Если речь пойдет о проблемах профессиональных, она, сочувственно или восхищенно внимая ему, выскажет свое мнение, если же о женщинах, она, подавляя малейшую ревность, пожалеет бедные создания. Ибо женщины в его рассказах всегда были достойны жалости — либо потому, что обожали его и он по доброте сердечной не мог совсем их оттолкнуть, пока с испугом не замечал, что дело может принять нежелательный оборот, либо потому, что они были ужасно глупы и неприятны и он хоть с запозданием, но все же достаточно своевременно обнаруживал это. Она не очень боялась историй подобного рода, ибо кончались они неизменно превознесением — про себя или вслух — ее красоты, ее ума, ее доброты, ее спокойствия, ее трудолюбия; всякий раз победительницей выходила она, даже когда догадывалась, что в том или ином случае не его обожали, а он был обожателем, целовал не в щеку, а в губы, пил не сок, а коньяк. Но обмануть ее, нарушить в худшем смысле слова супружескую верность, этого — она уверена — за ним не водилось, это точно, даже если иной раз он, возможно, и жалел об упущенном. К счастью, он вовсе не гордился своим поведением. Да и нечем тут было, по ее мнению, гордиться. Он просто не смог бы изменить ей, ничего бы не получилось, в предпоследнюю минуту у него всегда пропадала охота, кто знает почему, может быть, потому, что его всегда слишком рано тянуло домой и он старался не нарушать время отхода ко сну, а может быть, из-за нее. Она знала по опыту, что каждое его увлечение быстро проходило, и тем не менее он не терял вкуса к новым приключениям. Может быть, ему это было необходимо. И она не хотела лишать его этого, она ведь наперед знала ход событий: проснувшись, он мысленно переберет предстоящий день в поисках чего-нибудь приятного, вспомнит чье-то лицо, запасет комплимент, на вопрос о том, вовремя ли он вернется домой, ответит отрицательно, и лишь потом, когда-нибудь, когда дети будут уже в постели, он облегчит слегка обремененную совесть, припомнит старую считалку: «Ты да я, мельника коза, мельников осел, ты води, а я пошел!» — и при этом почувствует, что жена, и дети, и дом, и сад необходимы ему, как рука, как волосы или губы, нашедшие так мало радости на губах чужих. Следовательно, его «нет» не давало повода к тревоге, как не давали его и последний глоток кофе из чашки, и быстрые шаги к машине, и беглый поцелуй перед отъездом.