. Эрп был достаточно честен к себе, чтобы сегодня не иначе как с улыбкой вспоминать, как вдохновенно они пытались когда-то воскресить старинные народные танцы, но его наполняла грустью мысль, что впоследствии он уже никогда больше не бывал таким беззаботным и независимым, как тогда. Вскоре после той поездки он снова проезжал здесь на велосипеде, один. У гидростанции в нарядном льняном платье его поджидала Элизабет, чтобы познакомить с родителями. Спровоцировать их на ссору было нелегким делом. Но это было необходимо: как мог бы он иначе без ярости признаться самому себе, что ухоженный газон, спускающаяся к реке терраса, со вкусом обставленный дом, атмосфера дружной семьи импонировали ему? Хода событий эта ссора не изменила и даже не замедлила: Элизабет поклялась ему всегда, что бы ни случилось, держать его сторону, а то обстоятельство, что никто не попрекнул его ни бедностью, ни воззрениями, примирило его с родителями жены. Теперь он каждое воскресенье проводил на Шпрее; они даже торжественно обручились и потом с воодушевлением встречали каждый новый шаг, приближавший их к стандарту обычной семьи: экзамены, поступление на работу, свадьба, комната в городе, рождение Петера, повышение оклада, покупка мебели, радио, собственная квартира и так далее и так далее. Все ему удавалось: на службе он достиг успеха, признанного и оплаченного, все конфликты оказались разрешимыми, благоприятные обстоятельства он сумел повернуть себе на пользу, был здоров, обеспечен, уважаем, популярен и доволен собой — вплоть до этого утра, когда вдруг загрустил о былой независимости, сохранить которую никогда не старался. Раздумья Эрпа и в самом деле были не беспочвенны: высокий прожиточный минимум его семьи не допускал перехода на более низко оплачиваемую должность, дом окончательно привязал его к Берлину, сад поглощал ранее свободные воскресенья, занимаемое положение, дом, машина возвысили его над средним уровнем, изолировали его, но не сделали независимым. Раньше он каждый день в течение двух спокойных часов был просто пассажиром электрички, одним из тысяч, ежедневно ощущал, что мир — это не только библиотека и семья, среди множества людей он был два часа самим собою, мог разговаривать, читать, молчать, наблюдать, слушать или думать; теперь же он был там — начальником, здесь — главой семьи, а в промежутке — один в своей движущейся камере. Действительно, от таких мыслей не отмахнешься, скверно лишь, что он не решался назвать их причину настоящим именем — Бродер.
Размышления подобного рода не новы для него. На вопрос о его планах после сданных с отличием экзаменов он ответил примерно следующее: «Я хотел бы несколько лет поработать в Берлине, набраться опыта, а потом уехать в деревню, желательно в такую, где еще не налажена библиотечная работа, где я смогу, не обремененный грузом традиций, делать дело, где революция в культуре действительно будет революционной. Я раньше был садовником и привык к зримым и измеримым результатам своей работы». И позднее, когда родители жены предложили им дом, он долго медлил с ответом.