По лицу Эрпа было заметно, что подобного рода исповедь ему не очень-то приятна. Возможно, она слишком напоминала его собственную тактику самокритики.
Иначе обстояло со второй частью исповеди: «И что озадачило X, когда он в своих размышлениях дошел до такого вывода, так это неумышленная злонамеренность, в которой он потом отдал себе отчет, едва заметные нотки враждебности, появляющиеся в его голосе, когда он говорил о коллеге Y. И вот он задается вопросом: откуда у него это стремление говорить оскорбительно о женщине, которая ему нравится? Окольными путями он приходит наконец к объяснению: в своей первой жизни (так он именует время до своего возрождения в году тысяча девятьсот сорок пятом) он был рабочим на кирпичном заводе и солдатом, во второй же своей жизни — функционером в беспрестанно менявшихся областях работы, стало быть деятелем, постоянно начинавшим и никогда не доводившим дело до конца, а поэтому всегда чувствовавшим презрение специалистов, к тому же он, инвалид, одноногий, не может отделаться от чувства, что женщины считают его неполноценным мужчиной, и потому снова и снова стремится доказать им обратное. И вот этого человека, у которого нехватка одной ноги вовсе не компенсируется избытком двух комплексов, встречает та самая коллега Y, которая как женщина по крайней мере равноценна ему, но как специалист явно его превосходит, встречает с равнодушием, не исключающим, правда, необходимого уважения к его должности и его возрасту, но сразу же возводящим границу перед всякой попыткой к возможному сближению, что должно оскорбить его как мужчину, поскольку он хотя и не хочет переходить границ, но устанавливать их желает сам, ибо если уж он из добрых побуждений ограничивает свои личные радости, то хочет делать это по крайней мере с сознанием принесенной им героической жертвы». После этих слов Хаслер встал и, скрипя протезом, пошел к двери.
Пошел в надежде, что Карл его окликнет и он еще сможет задать ему вопрос: «А у тебя как обстоит дело?» Он ведь пришел не только для того, чтобы делать признания, но и чтобы выслушать их, он хотел быть не только исповедующимся, но и исповедником. Его откровенность была не без расчета, она была и приманкой. Но Карл не клюнул, не попался на удочку, не повис на крючке, лишь сделал вид, будто собирается клюнуть, сказав: «Да, настоящего равноправия мы все еще не приемлем», — отодвинул почту, впервые посмотрел на Хаслера, понял вдруг, что готов вот-вот использовать свое тройное преимущество (он верно оценил профессиональную пригодность фрейлейн Бродер, никто не подозревает о его чувствах к ней, он может питать надежду) самым подлым образом, сказав, к примеру: «Если кто-нибудь из них хоть на голову выше нас, мы уже не можем стерпеть этого», — или: «Мы требуем от них хотя бы мнимой подчиненности», — но подавил в себе это желание, как и искушение поболтать с Хаслером о достоинствах фрейлейн Бродер, предпочел притвориться безучастным, несколькими пустопорожними словами по-товарищески похвалить Хаслера за честность, высказать опасения по поводу состояния здоровья фрейлейн Бродер (нарушения кровообращения в ее возрасте часто приводят к потере работоспособности) и как можно быстрее перейти к вопросу, в какой форме сообщить Крачу о принятом решении.