В три ночи поднялся, чтобы напиться воды. Термометр показывал двадцать семь градусов. Я вышел во двор, там было двадцать два, дышалось легче, хотя пронзительно пахло кольраби в соседнем огороде и из собачьих конур тянуло псиной. По небу летел спутник с юго-востока на северо-запад. Он исчез раньше, чем достиг горизонта.
Я полез на крышу. Там у дымохода спал кот Генко. Увидев меня, спокойно приподнялся, прогнулся, задрал кверху хвост и стал тереться о мою ногу. Думал, что я к нему пришел. Только спускаясь по лестнице вниз, я понял, зачем влезал на крышу — хотел взглянуть на Годжов двор. И хоть я там не мог ничего увидеть — все спали, изначальная моя цель была такова.
На востоке небо бледнело. Словно от этой белизны должен был подняться ветер, а не солнце, словно оттуда можно было дождаться грозы — эту иллюзию пробуждал во мне восток.
Я налил кошке молока и снова забрался в постель. Заставлял себя смириться с ужасом последних событий. Мозг мой гудел, как пустая бочка, и дожидался приказа погрузиться в сон, против которого во мне постоянно что-то восставало. Почему человек старается пересилить себя и стать иным, чем того требует его характер? Почему в эту минуту я жду успокоения, когда самое нормальное состояние при таком психическом напряжении именно паника, смятение, расстройство и угрызения совести? Откуда-то из глубин подсознания выплыла мысль: уже не сказать Яно Годже теплого слова, уже не искупить своей вины. Кто теперь простит меня?
Вдруг, словно в каком-то фильме, в моем воображении слились два образа: Яно Годжа и герой моего сценария Яно Грс. Дон Жуан из Жабокрек обрел лицо Годжи. Грс стал симпатичным. Мне даже расхотелось над ним насмехаться.
Потом я уснул. Утром, при свете дня, эта ассоциация уже не казалась мне такой значительной. Моя жена, успев собрать сплетни, подтвердила, что Яно Годжу убила собственная жена. Обитатели нашей улицы с ужасом перешептывались об этом событии.
Годжов дом, освещенный солнцем, словно провалился в духоту. Нигде ни одной живой души, окна закрыты, будто вся семья Годжей куда-то скрылась. Я не осмелился позвонить в железную дверь. Старый Годжа был, несомненно, дома, лишь Бланка с дочкой куда-то ушли, а может, их тут давно не было, только этого никто не замечал, пока их семья не стала в центре внимания. Я запретил жене заниматься сбором сплетен. Она приняла мой запрет с пониманием. Собралась в город чтобы рассказать об убийстве родителям и прочим родственникам. Возможно, она и не удивит их: они всегда знают больше, чем она.
Примерно час спустя я увидел, как вверх по улице идет Бланка с дочерью, старым Годжей и заплаканной пани Годжовой. Я спрятался, не стал выражать им сочувствие, стыдился и боялся. Хлопнула дверь в их доме, и снова воцарилась тишина. Близился полдень, давление на моем барометре опустилось до семидесяти четырех целых восьми десятых. Не знаю, что это за единицы. Чаще всего давление бывает около семидесяти шести, а самбе высокое было бы семьдесят девять. Это значит — близится гроза. Хочется надеяться, что этим летом последняя, а потом наступит похолодание, которое всегда приходит после Лавра. На Лавра вода становится студеной. Начало осенним утренникам.