Франта коротко глянул на меня, разгадать выражение его лица я не смог. Все остальные молчали.
— Все понимают, что произойдет, если у нас в комнате кто-то заболеет тифом? — Франта вскинул голову и выдержал небольшую паузу. — Притом что мы недоедаем и спим впритык друг к другу? Скорее всего, заразятся все. Лихорадка, сыпь, ужасная, ужасная головная боль. Одним удастся выздороветь, другим — нет. Многие умрут. И вы знаете, как поступят немцы, если в этой комнате начнется эпидемия? Они изолируют нас, потому что даже они боятся тифа. Нарисуют предупреждающий знак на двери комнаты, а то и на всем корпусе: «Achtung, Infektionsgefahr!»[6]И будут ждать. Две недели, три недели, месяц — пока все до последнего не выздоровеют или не умрут. Чем больше ребят умрут, тем для немцев лучше. Если общий счет будет тиф — сорок, нешарим — ноль, их это не огорчит. Наоборот. Они рады будут.
Франта посмотрел в тот конец ряда, откуда — казалось, больше часа назад — донеслось хихиканье.
— Нацисты хотят, чтобы мы сами издевались друг над другом. Обзывали друг друга грязнулями, лентяями, слабаками, придурками. Или еще похуже. Они бы дорого дали за то, чтобы услышать, как один из вас называет другого «грязным жидом». Чтобы мы не поддерживали друг друга, не любили братски — а вы здесь все братья, — чтобы мы издевались друг над другом. Тогда мы бы возненавидели самих себя, и это сделало бы нас слабыми. А чем мы слабее, тем легче им обтяпывать свои дела. Чем мы слабее, тем труднее будет бороться с тифом, когда он к нам придет.
Франта уставился в пол, брови его сошлись на переносице, словно он пытался что-то припомнить. Потом он откашлялся, потер руки и глубоко вздохнул. Многие мальчики так и стояли, все еще держа ладони наготове для осмотра.
— Нацисты не считают нас за людей. Ставят нас ниже человека. Приравнивают к животным. Иначе стали бы они сгонять нас вот так в стойло, как скот? Но они ошибаются! — Франта скрестил руки на груди, и последнее его слово эхом отразилось от стен. — Мы не позволим лишить нас нашей человеческой природы. Этого они не добьются ни оскорблениями, ни указами, ни лагерями. Наш долг здесь — выжить. И выжить, оставаясь людьми. Не животными. Это наш долг перед собой и перед нашими родителями. Подготовиться к жизни, которая наступит, когда все это кончится — потому что это кончится. Должно кончиться. Когда Миша, — он указал на меня, — вернется в Прагу, а Павел в Остраву, а я в Брно, мы все должны вернуться как люди. Как человеческие существа, не утратившие способность уважать и любить.