В паутине проводов над нами раскачивался фонарь.
— Царю-батюшке служить? — спросил Борис (довольно лукаво).
— А кому ещё? — бросил кто-то.
Я зачем-то представила себе освещённый штык Адмиралтейства…
— Ну как же. Себе. — Борис всё улыбался.
К нам подошли полицейские (бутылок никто не таил). Разглядев наши студенческие, заулыбались и попросили уйти куда-нибудь ещё. А то дети, коляски — и всё прочее, что говорится в подобных случаях. Нужды упрашивать нас не было — бутылки звенели последними глотками.
Названия и адреса следующего заведения не упомню, но там я пила самбуку, а также вдыхала её пары (премилая вещица!). Ещё зашли куда-то на улице Н—а и на улице Ч—а. Мы с Артёмом были немало поражены таким способом проведения досуга (Борис оглядывал нас покровительственно).
Потом… Да-да, потом нас принесло на Думскую (инфернальное место). Забившись в угол, я терроризировала Артёма беседой о Толстом.
Принципы мои остаются те же: искусство наше кончилось вместе с Серебряным веком. За всплеском равновеликих и равноталантливых (потому-то и не получается выделить кого-то одного) проследовала глухая и чёрная пустота. Да, несколько звёзд продолжали свой путь по стылому небосводу, — но непростительно короток был их путь (если не биографически, то художественно). Читала я современные романы… Не понимаю я их. Немного Сорокина, немного Пелевина — как будто картонку прожевала…
— Для меня Толстой слишком жёсткий, — говорил мне Артём, настолько захмелевший, чтобы начать говорить. — Я прям проваливаюсь в этих персонажей, в эти описания… И так жалко становится… Не, лучше вообще не читать — реально тебе говорю.
— Да пойми же ты, угловатый мой друг! — Выпитое понуждало к нежной фамильярности. — Сила искусства не в том, чтобы переноситься в миры, а в том, что можно поговорить с человеком, которому так же больно, как и тебе.
— Но мне не больно! Это Толстой воду мутит.
Меж нами вклинился Борис и опёрся о наши плечи.
— Вы что — больные? Там двадцатилетние тёлочки и пацаны дэнсят, а вы тут о Толстом трёте??
— Борис, любезный, будем честны, что твои «тёлочки» и «пацаны», что наш Толстой — одинаково эфемерны и исполнены ложных надежд. Но Толстой, по крайней мере, не может так разочаровать и измучить.
Борис навалился нам на плечи и низко-низко опустил голову в смехе. Он заказал нам ещё по стакану и похлопал по моему плечу со словами:
— Блин, Тань, почему мы раньше не общались?
Пора расходиться давно уже приспела, однако ж мы с Борисом вышли на улицу покурить по совершенно излишней сигарете. Я его просвещала в вопросах литературы, он меня — в вопросах карьеры.