Вот уж дана команда заканчивать и разборчиво подписать работы. Неуспевшие торопливо домазывали. Крючконосый сказал, чтобы сдавали как есть, а у Сашки весь левый угол не был еще дописан. Заторопился, но, видя, что все равно не успеть, решил: пускай остается так…
Собрав кисти, краски, кидая на труд свой последние взгляды, поодиночке, по двое, по трое потянулись на выход, к дверям.
Группа внизу тоже заканчивала. В полуоткрытую дверь видны были натюрморт и с десяток ребят, торопливо доканчивавших работу.
Выходили на свежий воздух, на улицу. Сворачивали цигарки, вытряхивали из мятых пачек тощие папироски, освобожденно вздыхали, но на лицах еще лежала тень пережитого недавнего напряжения, не оставляли тревога и озабоченность.
— Ты какой основной положил… Умбру? А я сиену сперва закатил и только потом догадался, что умбру бы надо…
— Я ему: «Кобальту синего больше клади!» — а он очумел, мажет и мажет берлинской…
— Ребя, а где тут столовка, кто знает?
— Хо, Валега уж жрать захотел!
— Пос’ушайте, к’аски здесь где п’одаются, где можно достать?
— Внизу, за углом налево.
— П’емного вам б’агодаен!..
Курили, смеялись, шутили. И опять развлекал всех веселый неунывающий парень с каштановым чубчиком. Сашку же не оставляла тревога, засел в голове недописанный левый угол. Отыскал в толпе Кольку:
— Ну, как ты… Успел?
— Да вроде.
— А у меня, а я…
Поискал глазами Славку, но Славки нигде не было видно. Может, сидит дописывает?
День разгулялся. Ярко светило солнце, предосеннею синевою сквозило чистое небо, зеленела трава. После аудитории с густым ее запахом масляных красок, грунтованного холста, олифы воздух казался особенно свежим и чистым.
По зеленой лужайке двора в светлом летнем костюме, под белым зонтиком, затенявшим лицо, прямо на них шла походкой царицы красивая молодая дама, ведя за ручку нарядно одетую девочку.
Разговоры и шутки утихли. Курильщики, в большинстве начинающие, завидев ее, непроизвольно прятали за спину кулаки с зажатыми в них папиросками. Все глаза с плохо скрытым мальчишеским любопытством поворачивались за нею. А она, приопустив трепещущие ресницы, чуть заметно подрагивая ноздрями, величественно пронесла себя мимо и, пропустив вперед девочку, растворилась в дверях…
Какое-то время стояло молчание. Казалось, и дама эта, и девочка сошли со старинной прекрасной картины. Потом чей-то голос спросил:
— Это кто?
Оказалось, что секретарша приемной комиссии. Как всегда отыскались такие, которым все и всегда известно. Тот, с трубкой, худой и сутулый, — Гапоненко, завуч. Крючконосый и толстый, с брюхом, — новый директор, Досекин, будет вести ихний набор, первый курс. Говорят, перебуторил он тут всех прежних художников-педагогов, некоторых уволил, наприглашал много новых, из академии, из старых оставил одного только Норина… Ну, этого-то не больно уволишь, в Москве учился, у самого у Серова. Высокий, с длинными волосами, с кольцом золотым — Мерцалов, искусствовед, из новых, из приглашенных, будет читать лекции по искусству и вести второкурсников. Вот, говорят, кто — сила!..