После пропахшей лекарствами комнаты и синее небо, и первая зелень, и солнечный свет, и живительный майский воздух воспринимались особенно остро, по-новому; начинало казаться, что жизнь обретает свой изначальный смысл, не нужно искать мучительно цели ее, потому как она в тебе же самом и во всем окружающем: живи, наслаждайся и радуйся! Тем не менее люди в силу каких-то причин искалечили свою жизнь, лишили ее изначального смысла, данного ей природой, а потом, сделав это, стали упорно искать свое счастье, отыскивать ее смысл.
Чего они делят с тех самых пор, как стали двуногими существами?! Ради каких таких выгод все более изощряются в изобретении орудий убийства и истребления друг друга, тратя на это огромные средства, отвлекая огромные силы, умственные, физические и нравственные?..
Ехал сюда и надеялся: здесь будет легче, все будет проще, значительно проще. Той изначальной, естественной жизнью в городе, где все соблазны открыты, где теснота и скученность, жить невозможно. Жить ею можно лишь на природе. Знал, что так не бывает, весь жизненный опыт подсказывал это, и тем не менее верилось. Думал прогулкой сейчас успокоить нервы, но мысли о положении в артели, в училище не давали покоя, опять и опять возвращая его к недавнему разговору с Гапоненкой.
Чего ему нужно, зачем он сегодня к нему приходил? Конечно же не советоваться! Приходил он затем, чтобы поставить его в известность: студенты, которым он так покровительствовал, бегут из училища первыми. А еще он затем к нему заявился, чтобы прощупать его отношение к Мерцалову, к Норину, — найдет в нем, в директоре, завуч союзника или же не получит поддержки.
На педсоветах Гапоненко уже давно нападает на Норина. Норин не состоит в партии, будто бы игнорирует достижения советского изобразительного искусства, усиленно пропагандируя методы старой школы — Серова, Репина, других передвижников. С Мерцаловым у Гапоненки не заладилось с первых же дней. Он, директор, не сразу узнал, что взаимная неприязнь у них давняя, застарелая. Оказалось, оба они учились когда-то в одном и том же художественном техникуме, где Гапоненко постоянно ходил в активистах, возглавляя студком и профком, но учился из рук вон плохо, объясняя все тем, что учиться должны другие, его же призвание — руководить.
Мерцалов окончил потом университет по отделению искусствоведения, а Гапоненко так и остался в вечных руководителях — просто не мог он жить без какой-нибудь вывески на дверях своего кабинета. Стремление кем-то и чем-то руководить была его главная слабость, особого рода болезнь. Талантливый, умный и злой на язык Мерцалов беспощадно высмеивал в нем эту прилипчивую страстишку, не стесняясь ничьим присутствием, иногда при студентах. Помнится, как однажды у них разгорелся спор, чуть не закончившийся скандалом, спор, как казалось бы, из пустяка. Завуч искал, кем заменить на время у третьекурсников заболевшего Норина, а Мерцалов ввернул, что такого, как Норин, никем заменить невозможно. Гапоненко возразил: «Незаменимых людей у нас нет!» «Нет не незаменимых людей, а незаменимых чиновников! — бросил в ответ Мерцалов. — Человека же, если он личность, никем заменить нельзя, потому что каждый произведен на свет только в одном экземпляре, без дубликатов и без запчастей, и если заменишь кем-то его, то это будет уже не тот, а другой человек, совсем на него не похожий».