— С начальством все можно, ежели оно не против, — снова весело хохотнул Плетюхин, разгрызая зубами сургуч на бутылке. Ногтем сколупнул картонную пробку, развернул на бумаге свежие огурцы и стал разливать.
Золотяков вдруг прикрыл стакан свой ладонью: «Мне половинку только!..» Держа «половинку» в руке, наблюдал, как Плетюхин, огромный, весь надуваясь своей грузной печенью, двигая горлом, в два глотка опростал посуду, шумно отфыркивался и выдыхивал из себя воздух: хук!.. Отдышавшись и закусив огурцом, полез расписной деревянной ложкой в таган, зацепил кусок с плавником пожирнее. За ним потянулся Ухваткин.
— Ты вон огурчиком свеженьким закуси. Только-только из парника, сегодня собраны, первенькие…
— Ладно, — ответил Ухваткин, беря огурец.
Уха была огневая, наваристая, необычного красно-кирпичного цвета. Хлебали ее, обжигаясь, шумно дуя на ложки, подсмыкивая носами и в то же время похваливая. Медленно процедив духовитую влагу сквозь редковатые зубы, Золотяков тоже сунул ложку свою в таган и принялся вылавливать белоглазую рыбью голову.
— Ну и ушица… Огонь! — обсасывая широкий плавник язя, сладко жмурясь, замурлыкал Золотяков. И к Плетюхину: — Скажи, брат, в чем твой секрет, как ты ее, такую, готовишь?!
— А никакого секрета тут нету, мы ведь с тобой вместе варили, — скромничал тот.
— Ну не скажи! Я только дровишки тебе подносил, а колдовал-то ведь ты…
Плетюхин принялся делиться «секретом»: Да, уха у него не простая, зовется мадьярская. А научился готовить ее, когда был у этих мадьяров в плену.
— Тут, значит, так… Тут все от пропорций зависит, сколько чего и когда положить. Важно сперва приготовить как следует юшку. Берешь, значит, головы только и рыбьи хвосты. Можно, конечно, и мелочь — ну окуней там, ершишек… Бросаешь головку луку. Вываришь, значит, выловишь все черпаком, протрешь сквозь мелкую терку или решето — и запускаешь снова в отвар. Вот теперь, значит, можно и крупную рыбу, кусками…
Он сказал, что мадьяре уху никогда на огне не мешают, а лишь поворачивают таган и иной раз слегка потрясут. Это чтоб рыба не разварилась. Потом заправляют, кладут красный молотый перец, по-ихнему — паприка. («Вот отчего она красная, огневая!») Добавляют лаврушку. А сверху, как только она поспеет, он лично сыплет еще и свежий укроп…
Вечер был тих, спокоен. Малиновый солнечный шар опустился за лес, темной зубчатой стеной отделивший зарю от ее отражения в воде. Медленно гасло розово-золотое небо, в колосившихся ржах отчетливо били перепела, будто гибкими прутиками выстегивая застоявшийся воздух, густой и пахучий. Из ближних кустов доносился яростный скрип дергача. Но вот от воды, от елошников потянуло сырой прохладой, над ухом тонко заныл не окрепший еще июньский комар. Высоко над закатом, в светлой пепельной синеве, недотаявшей льдинкой прорезался тонкий рожок молодого месяца, и лягушки на дальнем болотце, будто дождавшись его появления, завели свои дремные сладострастные песни…