Была суббота, конец недели. Заболела математичка, и третьекурсников отпустили с уроков раньше.
Столовка была еще не открыта, и многие прибрели в общежитие. В ожидании обеда читали, дремали на койках, кое-кто рисовал.
Дни стояли весенние, теплые, солнечные. Комендант наконец-то выставил зимние рамы. Уборщица, тихая Маша, тряпкой протерла стекла, вымыла пол.
Солнечный свет лился в комнату щедро, сплошными потоками. Жарко горели на солнце белые подоконники, казавшиеся непривычно просторными и широкими без зимних рам. На потолке, только недавно побеленном, отражаясь от окон, дрожали зеркальные зайчики. Еввин настежь раскрыл, распахнул створки окна возле своей койки, и в душной, насквозь прокуренной комнате упоительно-сладко, свежо запахло густым полевым воздухом, талым снегом и мокрой землей.
Еввин все чаще высовывал голову из окна, с тревогой оглядывая дорогу. Звенела капель. Чулюкали оглушительно воробьи, ворковали на крыше голуби. Изредка с крыши с шумом и звоном обрушивались сосульки, съезжал подтаявший снег. По проулку бежал весенний ручей, радостно-жарко дрожа и сверкая на солнце…
Погода стояла прекрасная, наливая все тело ломотно-сладкой истомой и ленью. Думать хотелось о чем-то счастливом, радостном, светлом, но на душе было смутно, нехорошо.
Вечером накануне Гапоненко собирал еще раз профком. Обсуждали Зарубина. Тот отбивался как только мог, а придя в общежитие, рассказал обо всем ему, Алексею. Обсуждения снова не получилось, и заседание перенесли на сегодня. Вот почему Алексей с нетерпением ждал, когда же появится Сашка, — хотелось скорее узнать, чем все закончится. Уже ребята успели сходить в столовую пообедать, вернулись, но ни Слипчук, председатель профкома, ни Долотов, бывший членом профкома, до сих пор не показывались.
Первым принес известие Филичев. Плохо скрывая радость (Сашка частенько его донимал), Ильюшечка сообщил, что Зарубина исключили и есть уж приказ.
Все сразу окружили его, выпытывая, за что, какая формулировка, но Ильюшечка сам, оказалось, не видел приказа, а только слышал о нем от других.