Сейчас, перейдя через высокую железнодорожную насыпь, они миновали озерцо и пошли лесной тропой, разрывая заслоны паутины, повергая в панику паучков, застрявших в их волосах.
Взошло солнце, на полянах заблестела роса. Пробудившиеся птицы наполнили лес разноголосицей. Старательно задолбил кору дятел.
Они остановились. Куприянов с жадностью, словно впервые, разглядывал ее лицо. Впадинку на губе — будто держала во рту булавку, да так и остался на губе след… Брови — чем ближе к переносице, тем все темнее… Их излом мягок, а взгляд кажется выпархивающим… Над левой бровью свисает челка… Вверх от нее — короткий, почти мальчишеский зализ.
Алексей исступленно прижал губы к ее голове и замер. Волосы впитали утренний туман, пахли росистой травой.
— Как ты думаешь, можно привыкнуть к счастью?
Вместо ответа она припала на мгновение головой к его груди.
— Я слишком много говорю? — виновато посмотрел он. Они умолкли, словно прислушиваясь к своим мыслям.
— О чем ты сейчас думаешь? — спросил он.
— Каким ты был десять, пять лет назад… Когда я поступала работать на комбинат, когда училась в университете… Даже странно, что я тогда тебя не знала…
— Ты — моя?
Она погладила его щеку пальцами.
— Твоею быть невозможно.
Но ведь неправда — возможно. Дома она не раз спрашивала себя: «Ну почему я не могу переступить черту?» И сама же отвечала: «Нельзя… не надо…»
В ней говорила не рассудочность, а перешедшая от отца, матери и, может быть, столетиями привитая порядочность. Та драгоценная порядочность, что давала силы любящим ждать друг друга годами.
В свое чувство к Куприянову Леокадия вкладывала так много сердца, что это требовало ответного целомудрия и находило его. Они были счастливы от прикосновения рук, оттого, что понимали друг друга с полуслова, оттого, что дождливый день становился солнечным, если были они вместе.
Что-то подсознательное, присущее, наверное, тем, кто глубоко и серьезно любит, подсказывало ей, что можно, а что нельзя, что несет в себе красоту, а что отвергает ее.
И, чутко поддерживаемая в своей вере Алексеем, Леокадия была счастлива, что они такие сильные и в этом тоже одинаковые.
Вдали прогрохотала электричка, и перестук колес отхлынул утихающей волной.
— Ты знаешь, о чем я думал вчера во время «пятиминутки»? — спросил он.
Они условились ежевечерне, в одиннадцать часов, думать друг о друге пять минут. Напрасный уговор! Вряд ли был такой час, когда они не думали один о другом.
— О чем?
— Неужели мы не имеем права на счастье?
Ну что ему ответить? Разве она знает?..
— А как поживает Нашбог? — спросил Алексей.