Через неровно пляшущий огонек лампадки на меня укоризненно, но в то же время ласково смотрели уставшие, словно сияющие изнутри глаза Богородицы. Неизвестный художник так мастерски изобразил ее чуть полное лицо с длинными волосами, спадающими ей на плечи, что оно казалось живым.
– Изви… ните… – прошептал я, дрожащим пальцем касаясь глаз матери Бога. – Изви… ните… – и возле ее глаз остались крошечные красные капельки крови, действительно, словно слезы. – Черт… Я должен это сделать. Должен! Понимае… те – должен.
Дальше я уже кубарем вылетел из избы и не разбирая дороги понесся прочь. Мне вдруг так стало гадко на душе, что хотелось где-то спрятаться, свернуться калачиком и тихо-тихо плакать. Именно это я и сделал, забравшись в свое укромное убежище.
Когда я возвратился, было уже за полночь. Пробираясь в потемках по комнате, я сразу же обратил внимание на то, что лампадка возле иконы не горела. Более того, не было и самой иконы! «Значит, сработало! Черт! Черт! Сработало! Я даже боюсь представить, что тут было совсем недавно». На небольшой полочке, заботливо накрытой светлой вышитой тряпицей, совершенно ничего не было. Красный угол был абсолютно пустым. «Похоже, наша бабуля вновь умчалась к своим, чтобы поделиться этой новостью. Значит, дело сделано и осталось лишь ждать, когда эти новости о страшной войне выстрелят среди простого народа… Вот же гадство! – глубоко вздохнул я. – Не для себя ведь все это сделал, а чтобы людей предупредить… А на душе так хреново, что просто беги».
Забравшись на печку, где обычно и спал, я закутался в какие-то старые тулупы, пахнувшие кислой овчиной, и попытался забыться сном. Получилось не сразу. Сон никак не шел. Я то и дело ворочался с боку на бок, вздыхал, сопел. В голове моей не переставая крутилась всякая всячина – огромные укоризненные глаза иконного образа, разгорающийся огонек лампадки, скрюченная фигура бабушки. В конце концов, утомившись, я все же отрубился.
Однако, ближе к утру я неожиданно проснулся, словно что-то меня толкнуло. Я откинул тулуп и резко сел. Вокруг было совершенно тихо, ни звука не раздавалось. Лишь где-то в дальнем углу избенки надоедливо посвистывал сверчок.
«Чего-то не пойму…» Протерев глаза, я по уже годами заведенной привычке машинально вскинул левую руку, чтобы посмотреть на часы. Еще советские, подаренные батей, они больше двадцати лет служили мне верой и правдой, став своеобразным амулетом. «Часы… Где? Сперли? Черт побери, какие, к лешему, часы?!» После нескольких секунд бездумного осматривания кисти руки до меня вдруг дошло. «Часы, часы… Боже мой, как же я мог забыть?!»