С той ночи мы перестали разговаривать. Я просто не могла ничего сказать, а она думала совсем о другом.
Моя боль внешне выглядела как равнодушие подростка без стыда и совести. Я уверена, что перепутать было легко, так же как разозлиться на меня и посчитать бессердечной тварью…
Особенно когда у тебя есть своя боль.
На этой боли мама и сосредоточилась. В ее мире она осталась совершенно одна, и виноваты в этом были все остальные. Я даже знаю, что она обвиняла и меня в том, что случилось тогда, потому что однажды она проговорилась.
В тот день, когда отец забрал остатки вещей и ушел окончательно, она кричала, выла, билась всем телом о стены и не удержалась от яростного: «Можно понять! Она моложе, и дочери-шлюхи у нее нет!»
Все началось не в тот вечер, а намного раньше. Уже несколько месяцев в воздухе висело напряжение, и я искала любые поводы, чтобы сбежать из дома подальше и быть там подольше. Маме бежать было некуда, ей надо было принимать реальность и видеть, как отец отдаляется от нее, ловить намеки и умирать от подозрений.
Традиция наших завтраков по воскресеньям превращалась из самого теплого часа всей недели, когда папа строил мне из блинов крепости, по которым лилась потоками клюквенная кровь, в самое страшное время – трое напряженных людей сидят за столом и обмениваются взглядами «ты знаешь, что я знаю, что ты знаешь», но молчат, чтобы не проговориться.
И вот в ту ночь напряжение прорвалось.
После того как он остался ночевать там, с другой, больше не нужно было делать вид, что все хорошо. И отец перестал вести себя как нормальный муж. На любую просьбу помочь по дому – вынести мусор, помыть посуду или даже открыть консервную банку – он отвечал наглым «не хочу». Он ходил в ботинках по коврам, съедал приготовленные на всех котлеты, громко разговаривал по телефону, когда все уже ложились спать, и ежедневно, ежечасно вел себя так, будто это мама в чем-то провинилась, а не он.
Она и провинилась – тем, что терпела.
Я ходила как тень, не открывая рта и не отсвечивая, но и мне прилетало за непомытый пол или за то, что не догадалась сварить суп, ведь знала, что мать с работы придет усталая.
То, что это не было моими обязанностями и никто меня об этом не просил, не принималось в расчет. Со мной обращались как с заменой отцу – пусть не равноценной, зато на меня можно было кричать.
Когда отец наконец ушел, мне стало намного легче. Пропали молчаливые топтания в коридоре, когда я приходила, а он уходил – и мы все знали, куда. Или я уходила, он приходил – и не смотрел в глаза. И чертовы завтраки по воскресеньям тоже кончились.