Как справляетесь, бедняк…
Думаю, что в Марине было что-то для нее самой природно-тяжелое. В ней не было настоящей женщины. В ней было что-то андрогинное и так как внешность ее была не привлекательна, то создавались взрывы неудовлетворенности чувств, драмы, трагедии.
После того как наша переписка прекратилась, я увидел Марину Ивановну уже в Париже в 1933 году. Она давала вечер своей поэзии. Мы с женой пошли. Я уже знал, что Эфрон ультрасоветский, поэтому не хотел встречаться и с Мариной. Но мы все-таки встретились, когда после вечера случайно вместе выходили на улицу. Марина Ивановна мне сказала, Приезжайте как-нибудь к нам, я буду рада, и дала адрес. Но я не поехал к ней, ибо не хотел встречаться с Эфроном.
Дальнейшее… Оно теперь общеизвестно. Материально тяжелая жизнь Марины в Париже кончилась трагически. После бегства Эфрона, оставшись одна (с сыном Муром) Марина решила ехать в Сов. Союз. Не знала, что дочь попадет в концлагерь, а муж скоро будет расстрелян. В Сов. Союзе власти встретили ее недоброжелательно, а потому и писатели по генеральной линии сверху тут же отнеслись недоброжелательно. Асеев даже отказался ее принять (перестраховывался чересчур!). Многие ее не приняли и не помогли. Под конец Марину Цветаеву знаменитого русского поэта загнали в дикую глухомань, в Елабугу, где она должна была мыть посуду в какой-то столовке. Кончилось петлей и безымянной могилой. А ведь незадолго до отъезда эмигрантка Цветаева писала: мои русские вещи… и волей не моей, а своей рассчитаны на множества… В России как в степи, как на море есть откуда и куда сказать… Там бы меня печатали и читали… В России да. Но Цветаева приехала в иную страну, которая называется Союз Советских Социалистических Республик, и здесь ей вместо печатали и читали предложили повиснуть в петле (за ненадобностью).
Что сказать о Цветаевой? Цветаева, конечно, большой поэт и большой образованный, блестяще-умный человек. Общаться с ней было действительно подлинным платоническим наслаждением. Но иногда у Марины Ивановны, как у всякого смертного, проскальзывали и другие, сниженные черты. Когда-то Адамович, полемизируя с ней, написал, что в творчестве Цветаевой есть что-то не вечно-женственное, а вечно-бабье. Не знаю, можно ли было такую вещь написать, в особенности Адамовичу. Но не в творчестве, а в жизни у Цветаевой вырывалась иногда странная безудержность. Например, она мне писала в одном письме какие-то не долженствующие быть в ней, сниженные вещи о том, как у нее начиналась большая дружба с Эренбургом, как им были сказаны все слова, но как Эренбург предпочел ей другую (пплоть!) женщину. Это были вульгарные (для Цветаевой) ноты. Но Адамович-то был неверен в своей грубости, ибо писал о Цветаевой-поэте. А в творчестве своем Цветаева наоборот была, я бы сказал, мужественна. Женственные ноты в ее лирике прорывались не часто, но когда прорывались, то прорывались прекрасно. Я больше всего люблю лирику Цветаевой, а не ее резко-ритмические, головные поэмы (хотя Белый восхвалял именно ее непобедимые ритмы).