***
— Этот? — рыкнул чей-то голос.
Я вскочил. Сердце заколотилось, меня трясло. Я всё еще был в каземате, это был не сон. Эх… Жаль. Вот был бы вариант — проснуться сейчас где-нибудь на алгебре, получить указкой по башке…
— Он самый, — сказал знакомый голос.
Я посмотрел на решетку. За ней стояли двое. Один — рыцарь в каких-то вычурных доспехах с вензелями и узорами. Смотрел на меня, как на таракана. А второй — давешний монах с усами, который требовал с меня печать.
— Печатей нет, либо он их не показывает, — тут же сказал он. — Непонятно, кто, и как…
— Не имеет значения, — заявил рыцарь. — Костёр уже сложили. Открывайте!
Подбежал еще один рыцарь и положил руку на решетку. Та почти сразу поползла вниз, освобождая проход.
— Постойте! — заорал я. — Погодите, а суд? Разве не должно быть суда?
— Суд уже был, — сказал расписной рыцарь. — Тебе, проходимец, выпала великая честь послужить жертвой Падшему. Благодаря тебе тепло и свет не покинут наш мир.
— Слава Огню, — пробормотал я, в полном смятении.
Эх, где же ты, почтенный Мелаирим… Может, у него просто нервный тик был, а я размечтался?
Двое рыцарей, ступивших в камеру, остановились.
— Вы слышали, что он сказал? — просипел один.
— Да кто он такой? — Этот дрожащий голос принадлежал монаху.
— Как я сказал — не имеет значения, — заявил расписной рыцарь. — На костер эту шваль.
В этот раз мне опять не позволили идти. Заломили руки и поволокли, а я даже не обращал внимания на боль. Плевать я хотел на эту боль, меня сейчас сожгут на костре!
Похоже, где-то наверху кто-то сообразил, что со мной случилась промашка. Я ведь должен был сгореть, так? Но не сгорел. И вот теперь меня привязали к столбу посреди костра. Хотя «костром» это я бы назвать побоялся. Столб торчал из целой поленницы, сложенной на каменной площадке. Эти парни действительно ОЧЕНЬ хотели принести меня в жертву.
Я подергался — надежда ведь умирает последней! — но веревки лишь больнее врезались в запястья, связанные за столбом. Есть, конечно, шанс, что веревки сгорят быстрее, чем я, и тогда я смогу убежать… Прямо на мечи рыцарей, окруживших поленницу.
Солнце всходило. И без огня делалось жарко, я задыхался — скорее от волнения, конечно. Хотелось скрючиться и заплакать, но скрючиться не позволяли связанные руки, а заплакать — упрямая гордость. Я никогда не плакал, даже когда меня избивали после уроков добрые одноклассники. От этого они злились и били еще сильнее, но я ничего не мог с собой поделать. Во мне росла только злость — глухая, тупая и бесполезная. Я всегда был один и всегда был на лопатках.