Антипов, ногтем мизинца почесав бровь, поучающим тоном проговорил:
— Ведь все для высокой выработки было подготовлено: металл, инструменты… Что завод сильно нуждается в деталях, ты знал. Что же тебе помешало? Давайте разберемся общими усилиями, и, может быть, мы поможем тебе. — И, не утерпев, намекнул тонко: — За воскресенье ты, кажется, отдохнул, развлекся…
— Да уж, что другое, а развлекаться он умеет, — подтвердил Дарьин, усмехаясь светлыми глазами, и прибавил с чувством превосходства: — Если ты приехал добиться чего-нибудь, то уж вкалывай, себя не жалей, сил не щади! Правда, Фома Прохорович? Я ни о чем другом не думал, когда начинал свой путь…
Боясь, что они все-таки заговорят про вчерашний вечер, Антон торопливо и резко выпалил:
— В помощи вашей я не нуждаюсь! Но если я плох как нагревальщик, то пусть Фома Прохорович исключит меня из своей бригады! Вот и все.
Никто не ожидал, что Карнилин поведет себя так запальчиво и вызывающе. Наступила неловкая пауза. Дождь за окном перестал, но ветер неустанно гнал толпы серых туч, сильно напирал в окна, отступал и снова упруго штурмовал здание.
— Ты, Антоша, не прав, — послышался глуховатый голос Фомы Прохоровича. — На походе, бывает, идет солдат в первом ряду, песню запевает, друзей веселит и вдруг — отстал. А друзья-то не пройдут ведь мимо, остановятся, спросят — в чем дело, может, ногу натер, может, заболел. А как же! Без внимания не оставят товарищи-однокашники. И мы тоже вроде как на походе. Ты отстал, и вот тебя спрашивают: почему, что случилось с храбрым бойцом, то есть с хорошим рабочим? Они, товарищи-то твои, не осудить тебя призвали, как ты думаешь, а помочь. А ты на дыбы встаешь!
Антон покорно сел рядом с Гришоней и произнес, глядя в пол:
— Я и сам не знаю, отчего у меня сегодня все из рук валилось, честное слово… Голова болит, и вообще… Думаете, хорошо мне, Фома Прохорович? Вас подвел… Я себя возненавидел…
Спустя полчаса, идя в душевую, Антон чувствовал, как в нем, остывая, оседает гнев и медленно затухает досада.
В душевой, наполненной паром, Фома Прохорович, растирая ладонью мускулистую грудь, говорил серьезно и заботливо:
— У нас, Антоша, все — в труде: в нем и правда, и слава, и все радости наши. Потрудишься хорошо, честно — и жизнь пойдет гладко; плохо работаешь — и все невзгоды на тебя наваливаются, точно черви на худосочное дерево, и не заметишь, как подточат! Да и от разных житейских, сердечных там и разных других неудач работа — первый лекарь. Я, брат, это давно понял, ты мне верь. — И, подумав немного, прибавил с сожалением: — Хотя если сердце защемлено чем, то и работа тоже на ум не пойдет… Значит, жизнь должна быть крепкой и чистой со всех сторон.