В комнате было тихо. Мисс Стейн отхлебнула виски. Она положила ногу на ногу, потом поменяла позу и села, сдвинув колени. Снизу донеслось негромкое позвякивание. Она вопросительно подняла брови.
— Это Эдна Уэллис, — сказал он. — Владелица антикварного магазина.
— Тебе неудобно?
— Плевать!
Она пожала плечами и сделала еще глоток. Потрескивал в бокале лед, постепенно набухая и опускаясь на дно.
— Ну? — не выдержала она.
— Что ну?
— Ответь, почему ты пьешь такую дрянь?
— Скажи, почему ты не заткнешься наконец?
— А ты попробуй меня заставить силой.
Снова бросает вызов. Как мужчина мужчине, как жена мужу, как ребенок ребенку. Не принимает всерьез, мелькнуло у Берта, держит его за набитого дурака. Он поставил свой бокал и направился к ней. Она, не шевелясь, следила за каждым его движением, а когда он приблизился почти вплотную, сложила тщательно накрашенные губы в тончайшую из своих улыбок. Затем она тоже поставила свой бокал так осторожно, как ювелир снимает с кольца бесценный бриллиант, и ее тонкие пальцы напоминали изящные щипчики. Ему было так хорошо, он чувствовал необыкновенный подъем до этой встречи, а теперь от этого состояния не осталось и следа. Он постепенно превращался в робкого мальчика, в большого плачущего ребенка, понапрасну взывающего о помощи. Все попытки победить дьявола в себе самом были тщетны, прошлое неотвратимо возвращалось к нему вместе с ее дразнящей усмешкой, и, наконец, не имея сил дольше выносить это, он резко протянул руку и сорвал с нее очки.
Она яростно сопротивлялась. Царапала ногтями его лицо, при этом изо всех сил упиралась коленом ему в пах. Но он не обращал внимания. Он сдернул с нее жакет, сорвал блузку и лифчик. Он придавил руками ее теплые твердые груди и широко раздвинул ей ноги. Когда он поцеловал ее, она укусила его за губу, и он с неожиданным удовлетворением ощутил во рту вкус собственной крови.
А когда ее тело вдруг изогнулось под ним, как тугая стальная пружина, когда она вскрикнула от внезапной боли, в его мозгу молнией пронеслось воспоминание о Джоани — о той боли, которая терзала его, когда он играл ее детской грудью, помогая ей стоять на руках в ее спальне, месте их тайных встреч, о той ночи в машине отца; когда ее мокрое, покрытое гусиной кожей тело было уже зрелым, когда чуть не свершился непростительный грех. Теперь это свершалось. На прощение он не надеялся. Но чувства вины не было, было лишь огромное облегчение и гордость от сознания того, что он, Бертран Мосли, наконец-то посмел.
— Прости, — выдохнул он, когда все было кончено. — Ты не знаешь, не знаешь…