Гай жил словно в оцепенении. Он приезжал или приходил пешком в больницу, потом снова возвращался домой, иногда два-три раза на дню. Обычно вел себя так, как будто улицы были безлюдны, — смотрел прямо вперед через ветровое стекло или же шел, уставившись себе под ноги, — и отлично понимал, что у людей есть причина не любить и даже ненавидеть его. Он одурачил их, сыграл на их симпатиях, манипулируя ложью или полуправдой, и теперь ни от кого не ждал сочувствия — ни себе, ни даже Мар.
Впрочем, изредка кто-то заговаривал с ним или он сам перебрасывался с кем-то словом-другим. Однажды он обогнал Нэнси Месснер, которая как-то очень повзрослела за время его отсутствия. Она уволилась из «Кроникл», и глаза ее перестали быть простодушными и наивными, они смотрели теперь на мир цинично и жестко. Он поздоровался: «Привет, Нэнси». И Нэнси вдруг резко повернулась и посмотрела ему в лицо горящими от ненависти глазами: «Мужчины — свиньи, свиньи — все без исключения», — и быстро зашагала прочь, считая, видимо, что сказала все.
Мейди Боллз окинула его пренебрежительным взглядом. Эдна Уэллис от смущения не знала куда девать глаза. Даже теплая компания у Пата встретила его весьма прохладно. Отчужденно. Повернувшись к нему спиной, завсегдатаи ресторана обсуждали что-то очень тихо, и это лишало его возможности вступить в разговор. Он решил, что ноги его больше не будет у Пата. Когда все кончится, он уедет из города и на этот раз навсегда.
Среди моря неприязни попадались иногда редкие островки теплоты и понимания. В гостинице «Линкольн» Бетси, низко наклонившись к его столику, сказала: «Если бы ты знал… если бы ты только знал…» Но кто его действительно поразил, так это Паркер Уэлк. Вышагивая рядом со своей толстухой-женой и приехавшей погостить раздобревшей дочерью, он уже не выглядел прежним пакостником. «Рад возможности познакомить тебя с моей дочерью… Алиса живет в Питтсбурге», — он говорил медленно, усталый старик, несказанно усталый, утративший всякий интерес к чужим грехам и порокам.
А вот судья Маннинг совсем не изменился. Держался по-прежнему дружелюбно и с достоинством, опирался на трость и говорил надтреснутым старческим голосом. «Не хочу кривить душой, Гай. Ты обманул людей. Обманул и меня, что тут говорить. Но когда человека судят, когда на карте стоит ни больше ни меньше — сама его жизнь, — по-моему, в такой ситуации все средства хороши. Да и, в конце концов, ведь не было же лжи как таковой, ведь Колин и не спрашивал тебя о жене Лэрри… Он так ни разу о ней и не спросил». Судья, добродушно посмеиваясь, раскачивающейся походкой зашагал прочь.