— Не ради романтики. Просто потому, что знаю вас. Такому человеку, как вы, нельзя давать возможность жить беззаботно, вас опасно оставлять без дела. Если б от меня зависело, я прямо сейчас присудил бы вас к каторжным работам. А выпустил бы, когда вам стукнет сорок, и тогда вы могли бы начать славную, трудовую жизнь. Старели бы, как ваш отец. Вы не хотели бы так стареть?
Я задумался. Не прошло и полугода, как умер мой отец, а я и пяти раз не вспомнил о нем. По роду своей профессии я повидал достаточно много смертей, чтобы воспринимать смерть такой, какая она есть — окончательное и полное уничтожение, — и знать, что вечное право живых не заботиться о мертвых.
Мы шли пешком по скрипящему снегу в бледном свете звезд, и в эту прекрасную зимнюю ночь я чувствовал, что маленький Мольнар очень близок мне, но знал, что близок он мне так же, как мой отец: по сути говоря, мне нет до него никакого дела. Мне хорошо, когда я с ним, я наслаждаюсь здоровой трезвостью, веющей от него, его жизнерадостностью, которая не иссякла с возрастом и, наверное, никогда не иссякнет — ни в шестьдесят, ни в семьдесят, ни в восемьдесят лет. Но все это не более чем приятные эпизоды моей жизни; если же мне пришлось бы жить в постоянном общении с людьми подобного рода, это быстро бы мне надоело, утомило, и я бы превратился в мрачного, обленившегося человека. Я даже изложил Мольнару свои мысли о том, что из всех предоставленных человеку радостей каждый волен что-то предпочесть. Я, к примеру, никогда не обладал властью, и поэтому мне не знакомо чувство радости от обладания властью, но я несомненно познал бы эту радость, будь я не врач, а, скажем, офицер либо политик. Человек вполне способен сконцентрировать на чем-либо свою энергию, и если бы меня хоть капельку это интересовало и я бы хотел, из меня наверняка вышел бы по меньшей мере средний актер или физик-атомщик.
— Но что же тогда вас интересует? — спросил наконец Мольнар.
— Я бы сформулировал так: приключение.
— Это как раз то, что и я говорю: искатель приключений.
— Хотя не уверен, что это интересует меня по-настоящему. Я думаю, у меня нет своего жанра.
— Значит, остается одно: женщины. Знаете, как это убого, Шебек?
Я посмеялся над ним. Меня ни капли не обижало, что он, по сути дела, постоянно оскорблял меня в свойственной ему манере все упрощать. Развлекало меня и то, что он не обижается, когда я смеюсь над его бранью, отскакивающей от меня, как горох от стенки.
— Разойдемся? Или подниметесь ко мне выпить рюмочку? — спросил я, когда мы подошли к дому отдыха.