Начиная с этого вечера, мои воспоминания неотчетливы. Я не события имею в виду: их я помню хорошо. Неясны для меня мои поступки и их побуждения. Я был сбит с толку, потерял уверенность и, с тех пор как уехал с Гайи, словно забыл все то, к чему за годы привык, — диагностировать себя, побудительные причины своих действий и их результаты.
Кажется, на второй или третий день Эржи рассказала, что была в больнице, но разрешения комиссии не добилась. Нет никаких оснований для прерывания столь большой беременности, сказали ей.
Немного погодя она добавила, что ее это не заботит, ей в любом случае ребенок этот не нужен. Как бы там ни было, а она все равно что-нибудь сделает.
И потом уже все наши разговоры, по сути дела, сводились к этой единственной теме. Я обычно уклонялся от ее обсуждения, опасаясь доводов Эржи — все они были решающими и убедительными. Если б еще ребенок был от мужа, говорила она. Но он не от Печи, Эржи совершенно уверена, что ребенок не от мужа, а тот, от кого он, для нее ничего на свете не значит. Она хотела ребенка, думая, что брак с Ференцем станет более терпимым, если у нее будет о ком заботиться, не придется вечно быть рядом с этим человеком, который баловал ее и ждал от нее того же, стремился сделать ее своей собственностью; ему не нравилось даже, если она одна ходила в кино, и в обществе с нею он никогда не бывал… Да, но сейчас всему конец, и какое мне будет дело до этого ребенка, мне, который — она это прекрасно видит, понимает, чувствует — и так-то не очень обожает детей, а уж какое отношение может у меня быть к такому ребенку, который вечно будет напоминать, что однажды она, Эржи, с кем-то… И особенно, особенно подчеркивала она то, что подурнеет, а дурнеть не желает, хочет мне нравиться, хочет блистать рядом со мной, чтобы мне завидовали и ей завидовали… И в конце концов она просто не хочет, не хочет и не хочет…
1960
Перевод Е. Тумаркиной.