Там был напечатан репортаж на одну страничку о Бенце, его мастерской и о новой скульптуре. На фотографии он в зеленом рабочем халате, непринужденно и благодушно улыбаясь, стоял в своей обычной позе возле статуи, точно его запечатлели во время работы, и голова статуи, смотревшая в объектив фотоаппарата, несомненно была моей головой.
Я почувствовала себя так, точно меня окатили ледяной водой. Заметив это, Пишта заглянул в журнал, потом отобрал его у меня, разорвал и швырнул под стол, но от этого ничего не изменилось.
— Теперь уже все равно, — сказала я. — Лучше бы он не попадался нам на глаза. — И после недолгого молчания прибавила: — С тех пор как ты появился, я стала ненавидеть эту скульптуру, хотя и раньше не больно-то ею восхищалась.
— Стоит ли теперь говорить о ней?
— Не стоит. Но разве я такая? Ты же видел меня голую. Разве это я?
— Ерунда. Сущие пустяки. Твои переживания лишь означают, что… Тебя не обидят мои слова? Что твоя жизнь до сих пор была придатком чужой жизни, и если с этим навсегда покончить, то ты сама потом со смехом будешь вспоминать всю эту историю со скульптурой.
— Да. Забудем о ней.
И мы в тот день забыли о ней.
Было, наверно, часов десять, когда я остановила машину возле моста Свободы. Пишта взял с заднего сиденья свою дорожную сумку, а затем нажал на дверную ручку.
— Ну-у… — протянул он и вдруг страшно разозлился. — К черту все… ужасно трудно расстаться сейчас с тобой.
Я молча сидела и смотрела в окно. Мне так не хотелось возвращаться домой, что я вовсе не возражала бы, если бы мы тотчас развернулись и покатили куда-нибудь. На языке у меня вертелись слова: «Ну так не будем расставаться», — но я смолчала, боясь получить отказ.
— Как мне найти тебя после полудня? — спросил он.
— Как… Давай встретимся, если хочешь.
— Конечно, хочу. Можно позвонить тебе по телефону?
— Да. Я буду дома.
Как только он вышел из машины и скрылся из виду, мир стал тревожно-пустым. Я понимала, что наши с ним два дня прошли безвозвратно. Рано утром мы долго плавали в Балатоне; я чувствовала себя легкой, свежей, счастливой, гнала машину в Будапешт со скоростью сто тридцать — сто сорок, хотя и знала: чем быстрее еду, тем скорей попаду домой, и всеми своими фибрами ощущала, как скверно мне будет, когда я вдруг остановлюсь на углу улицы. Так и случилось. Но было еще хуже, чем я предполагала.
Что оставалось делать? Я побрела домой.
При виде меня Аннушка вытаращила от удивления глаза и страшно обрадовалась.
— Ой, дорогая Эва, я-то думала, вы никогда уже не приедете. Вы получили телеграмму?