На третий день он вернулся домой — промокший, продрогший, осунувшийся — и без лошади. Ему уже было все равно. Лучше — если сразу отрубят голову. Пусть делают с ним что хотят, ему все равно.
А лошадь уже была в госхозе. Кто-то отвел ее домой шутки ради. Но кто это сделал, кто был этот шутник, так и не узнали. Возчики нашли ее утром привязанную в конюшне и решили, что Янош Тот в последнюю минуту передумал и не поехал в Кишмагош. В понедельник, когда Янош Тот не вышел на работу, забеспокоились, не случилось ли чего, заявили в полицию, стали искать.
— Худшей шутки не придумаешь, — сказал Каршаи, когда Янош Тот, бледный, с ввалившимися глазами и пошатываясь от усталости, предстал перед ним, — И все это время вы ее искали?
Янош только головой мотнул вместо ответа. Еле сдерживался, чтобы не заплакать.
— Вот ведь какие дела. Ну, а девушка? Стоило хоть?
— За все в жизни надо платить, — криво улыбнувшись, сказал Янош.
На следующей неделе он рассказал Каршаи, чем обернулась для него эта поездка верхом.
А позднее, должно быть, решил, что, конечно, стоило — ведь той же осенью они обручились и свадьбу сыграли. Все плохое, когда оно уже позади, легко забывается.
Но дороги к дальним хуторам тем не менее могли бы быть и получше.
1959
Перевод Л. Васильевой.
В конце мая Ковач угадал в лото все пять цифр, выиграв, таким образом, миллион форинтов. Хотя на руки получил он и не совсем миллион, а девятьсот с чем-то тысяч, все равно он ощутил себя миллионером. Сама судьба, казалось, вмешалась в его жизнь, чтобы, встряхнув ее, дать ей нормальный ход в тот момент, когда нависла уже угроза крушения. Играли тут роль и материальные трудности, с ними связано было и то, что Ковач разочаровался в мире окружающем, стал суетлив, раздражителен и несправедлив к людям, жизнь порою представлялась ему столь несчастной и беспросветной, что хоть плачь.
Произошло это как-то неуловимо и необъяснимо, за какие-то считанные месяцы. Ковач не мог бы сказать, когда это началось — вероятно, тогда, когда сократился его доход. Но когда именно он сократился, тоже сказать было трудно. Перед рождеством, помнилось, денег у них было еще достаточно, и на подарки хватило, и в сберкассе имелись какие-то сбережения, в январе он зарабатывал уже меньше, февраль оказался катастрофически плохим, не дал почти ничего, сбережения ушли на еду, к началу марта кончилось в доме топливо, которое было рассчитано на всю зиму, в апреле залезли в долги, а май день ото дня рисовал перед Ковачем будущее в тонах все более мрачных: не заработать ему много и в этом месяце. Много? Даже минимума не будет… Не хватит на простейшие домашние расходы. Изменить это было не в его силах, будто жил он под каким-то колпаком, в изоляции от всего мира, неспособный найти с этим миром точку сцепления и не помня, когда и как оказался под этим колпаком. Он не мог придумать ни одного способа раздобыть деньги, не попадалось в руки ни одного дела, которое сулило бы хоть какую-то прибыль. Лайош Ковач служил в адвокатской коллегии; постоянно ощущая нехватку денег, он никак не мог сосредоточиться на работе, из-за чего, в свою очередь, не мог заработать ни на одном деле, и понимал, что только чудо способно высвободить его из этого заколдованного круга.