– Да, верно ты подметил, – виновато согласился я, – давай пересечемся сегодня вечером?
– Договорились. Так куда тебе надо идти сейчас?
– Я как раз хотел позвонить и рассказать. Точнее, попросить. Через час у меня сомнительная встреча, и есть риск, что я могу после нее пропасть…
– Ты связался с криминалом?! – ужаснулся друг.
– Что за чушь, – поморщился я, – в общем, если я тебе не позвоню ближе к вечеру, то набери мне сам. Но если не буду отвечать, звони в полицию и скажи, что меня похитила организация Айсберг для насильственных экспериментов. Я думаю, власти должны про нее знать…
– Что за Айсберг? Ты в своем уме – идти на встречу с теми, кто хочет сделать с тобой нечто плохое?! Какие еще эксперименты? О чем идет речь? Почему ты должен к ним идти??
– Долго объяснять, расскажу при встрече. Поверь мне, ничего подобного не произойдет, просто я пессимист по жизни, ты же знаешь… В общем, до связи, пока, – я спрятал телефон в карман и с этого момента чувствовал себя уже надежнее.
* * *
В этот раз, шествуя по затопленным в весенних лужах тропинкам, я смотрел на мир вокруг другими глазами. Звуковые волны, словно огромные и невидимые, развевающиеся паруса, сглаживались, если их столкновение со мной казалось неизбежным. Особенно, если я начинал о чем-то задумываться, а все вокруг только отвлекало. Я переставал слышать даже самого себя. Исчезало хлюпанье ботинок в лужах. Джинсы между ног переставали шоркать. С точки зрения мира звуков, я становился пустым местом.
Однако стоило мне только начать вслушиваться в чужие разговоры или морщиться от рева двигателей близко проносящихся машин, стоило только хоть кому-нибудь попасть под тень моего подозрения как объекту, чьи звуковые проявления жизнедеятельности имели потенциальное отношение ко мне, как барьер исчезал и все звуки во всей своей красе возобновлялись.
Надо ли говорить, что я, судя по всему, обзавелся индивидуальным, тотально подчиненным, в прямом смысле этого слова личным пространством.
Задержавшись возле кассы метрополитена, я случайно заметил, как тощий, будто больной чем-то страшным, вроде туберкулеза, мужчина прямо на глазах страшно бледнеет. Сначала я подумал, что это осложнения его болезни. Но, на всякий случай, взглянув иначе, я тут же оборвал нить этого откровенного и даже заразного для самого себя мародерства. Я уже хотел было попросить прощения, но передумал. Вряд ли ему станет легче.
Та часть моего мозга, что таилась за спиной моего внимания, то есть, подсознание, пыталось выпить дотла каждого, стоило мне только позабыть или не вспомнить про контроль. Мозг, лишенный надзирательства моего впечатлительного эго, не брезговал никем и ничем. Он не испытывал угрызений совести, ему не были знакомы справедливость, сострадание. Однако ему был известен уровень пустот моих основных и второстепенных резервуаров для энергии, которые он во что бы то ни стало пополнял.