Вот так обстоит дело, прибавил г-н де Корвиль, и сколько бы ни было еще написано картин, прославляющих маршала, все они будут им куплены и отправлены в его замок, где у него составился уже целый сераль из пленниц этого рода. Г-н де Виллар любит находить себя в раме, и даже на картине, изображающей фавнов с флейтами, он укажет, с какой стороны в свое время обошел этот лесок, где форсировал речку и как послал Жеводанский полк занять вон те дорические развалины. Впрочем, сказал г-н де Корвиль, г-н маршал мог бы показывать поле, открытое его подвигам, не только на батальных полотнах г-на Ларжильера, но и на тех его прекрасных картинах, где изображаются дичь, виноград и устрицы, и если г-н маршал этого не делает, то по причинам, которые ускользают от понимания г-на де Корвиля.
Г-н Клотар заметил, что у дарований г-на Ларжильера много поклонников: например, его слуга Жозеф не видит ничего дурного в том, чтобы, служа одному художнику, хвалить другого, ибо тут, как говорится, неоспоримые достоинства.
– Он резонер, потому что я ему это позволяю. Он обзывает мою добрую пастушку непристойными прозвищами, говоря, что я продавал ее столько раз, что имя честной девицы ей нейдет. Мне это льстит – нечто подобное, если я не ошибаюсь, говорили про «Елену» Зевксиса. Он рассказывает мне, что г-н Ларжильер пишет такие овощи, что, посмотрев на них, не захочешь настоящих и что однажды он написал такую тарелку черешни, а в придачу еще немного крыжовника в плетеной миске, что за человеком, который их купил, всю дорогу летели осы, набились к нему в карету и отстали лишь тогда, когда он додумался закутать картину шалью, а на прощание укусили его в губу. Когда я слышу это, то разрываюсь между желанием подражать Ларжильеру в его удачливости и осам в их настойчивости, поэтому ничего путного из меня не выходит.
– Меня всегда удивляло, – сказал г-н де Корвиль, – как охотно в суждениях вкуса привлекают мнения тех, кого ни в грош не ставят во всех остальных случаях. Если судить по анекдотам, художники жизнь проводят за рисованием ковров, которые какой-нибудь дурак пытается приподнять, и дыр, в которые тот же дурак пытается что-нибудь засунуть. Кажется, тот же Зевксис написал мальчика с виноградом, и когда на виноград слетелись мухи, а на мальчика никто, расстроился оттого, что виноград у него вышел лучше мальчика. Никто же не спрашивает куропаток, покупать ему дом или нет, и не ждет совета мух, если ему нужно составить план кампании. Неужели художество – самая глупая и никчемная вещь, если к его делам допускают тех, кого в остальных случаях бьют туфлей?