— Потому-то я и хочу дотерпеть до конца, — продолжал герцог с той твердостью, какую дает ясное сознание долга. — Но, знайте, Иенач, здесь, в стране, от вас зависит все. Безгранично вам доверяя, я не скрыл от вас неожиданного поворота в судьбах вашей родины. Я-то думал, что прочно обеспечил ей счастливый удел! Но своим разочарованием поделился я только с вами, и, знаю, вы отдадите должное моему доверию, не злоупотребив им. Успокойте своих сограждан. Я видел, какую поразительную власть имеете вы над умами. Протяните время! Не подрывайте их веру во Францию! Внушите граубюнденцам, что Кьявеннский договор хоть и не обнародован пока, но вскорости вступит в силу, и вы не покривите душой, ибо с помощью божьей мы одолеем своих противников. Я нынче же ночью еду дальше, в Кур. Привезите мне туда вести о настроениях в стране.
Иенач склонился над рукой герцога и при этом с невыразимой печалью заглянул ему в глаза.
Роган усмотрел в этом загадочном взгляде сочувствие преданного друга к его горчайшей доле; ему и в голову не приходило, какая перемена свершалась в душе граубюнденца, он не подозревал, что Георг Иенач, после жестокой внутренней борьбы, в этот миг отрекся от него.
— Вы хорошо сделали, ваша светлость, выбрав своим местожительством славный город Кур, — на прощание сказал полковник. — Вас там глубоко чтут, и доколе жители Кура видят ваш благородный лик, доколе вы представляете в Граубюндене особу короля, страна не перестанет уповать на Францию.
Герцог посмотрел вслед уходящему без недоверия, но с печальным сознанием, что сам он выражал твердую надежду, которой не было в его усталом сердце, а граубюнденец сдержал и утаил от него все смятение своей пламенной души.
Некоторое время смотрел он на темнеющий Хейнценберг, и из его стесненной тоскою груди вырвался жалобный стон:
— Господи, зачем не дал ты слуге своему почить с миром!
Иенач выбежал вон. В его груди кружил вихрь противоречивых чувств, которые он с неимоверным трудом сдерживал при герцоге. Ему страшно было с кем бы то ни было встретиться и говорить, пока не стихнет эта внутренняя борьба. Оставив внизу праздничную городскую толчею, он торопливо поднялся на погруженные в сумрак горные луга и дал волю своим гневным мыслям, точно табуну закусивших удила коней. Но его рассудительный ум не отпустил узды, направляя разбушевавшиеся душевные силы на новые головоломные, однако же строго прослеженные тропы.
В его жизни была одна лишь цель — она поглощала его дни и тревожила его ночи, за нее, за эту цель, он боролся всеми силами души и тела, во имя нее сбивался на кровавые колеи и пытался приблизиться к ней путем справедливости и чести, долгие годы смиряя свою волю, служа покорным орудием благородной и, как ему представлялось, всемогущей в своей сфере личности, — еще сегодня казалось, до нее, до этой цели рукой подать, и вот она ускользнула от него — нет, сгинула на его глазах. Ибо одно он сознавал с ужасающей ясностью: его родине не бывать свободной, бесчестному человеку, безраздельно властвующему над слабовольным королем и по своему произволу направляющему внешнюю и внутреннюю политику Франции, — этому злому демону угодно держать Граубюнден под своим ярмом вплоть до всеобщего мира. А там удел его злосчастной родины предрешен: Ришелье свалит ее в одну кучу с другими краями, обреченными разделу и обмену, и когда при заключении мира начнется ярмарочный торг этими подневольными странами, она достанется тому, кто больше даст.