Вины герцога в этом не было. Он любил Граубюнден и хотел даровать ему свободу. Но у него недостало сил добиться своего против воли кардинала, тот обманул его доверие. Роган не решился бросить вызов сопернику, для которого вопросов совести не существовало; а пользоваться тем оружием, которое бьет без промаха и которым мастерски владел Ришелье, он считал для себя зазорным! Что, если подхватить оружие, за которое по-детски побоялся взяться герцог? И расставить ловушку самому охотнику?
Где искать человеческой справедливости, о которой радел Роган, и где ее прообраз, могущий служить примером и поощрением, — справедливость божеская? Та и другая — пустые бредни. Приманка для благочестивого глупца!.. В простодушии своем герцог полагал, что кардинал посчитается с обязательством, данным сильным слабому! В недомыслии своем он воображал, что Ришелье способен забыть и простить ему участие в междоусобной бойне на стороне гугенотов, что доблестными воинскими деяниями можно умилостивить всемогущего министра! Он был слеп, не понимая, что его подвиги, совершенные во славу Франции, лишь подстрекнули недоверие завистливого кардинала и решимость избавиться от соперника!
А в итоге чего достиг этот рыцарь христианства? Он очутился на краю пропасти, его песенка спета!.. И Иеначу он стал сейчас ненавистен именно потому, что он обманут и побежден. Но сам-то Иенач! Ведь и он был ослеплен восторженной любовью к этому образцу человеческого благородства! Он думал, что чистота помыслов, пленившая его, окажется ценностью и в расчетах кардинала… Да, конечно, Ришелье рассчитывал на эту ценность — как хитрый ловец рассчитывает на свою приманку, и сам Иенач, и не только он, с отчаянием подумал Георг, — отечество его пало жертвой чудовищного обмана.
Но, может быть, еще есть выход! Так прочь все колебания и преграды, прочь узы благодарности и обольщения любви, прочь себялюбивый страх запятнать свою чистоту. Долой все прошлое! Долой оковы привычных убеждений и предрассудков! Кто сказал, что благодарность обязывает к верности?
Обостренный сознанием опасности ум Иенача углубился теперь в хитросплетения французской политики. Высказанная Роганом тревога дала ему ключ к замыслам кардинала.
«Так оно и есть, — мысленно решил он. — Ришелье до тех пор будет держать у нас своего протестантского полководца, цока тот, обманутый сам, не кривя душой будет обманывать нас. Как только вера угаснет в нем или в нас, Ришелье тотчас же отзовет христианского правдолюбца и заменит его каким-нибудь солдафоном, своим клевретом… Но теперь я буду играть на этой гугенотской чести! Я сделаю эту твердыню своей опорой. Я не выпущу из рук этот ценный французский залог!» Он сжал свой железный кулак. Он стал думать, как осуществить коварный замысел, — и мысль, достойная Иуды, вынырнула из недр его души; когда же она предстала перед ним во всей своей неприкрытой мерзости, он содрогнулся. Но тут же, самоуверенно усмехнувшись, сказал себе: «Добрый герцог не разгадает меня, как его бог разгадал Иуду».