— До будущего месяца, ваша светлость.
— Тем лучше. Предоставьте мне все переговоры. Проще всего будет, если вы нынче же поселитесь у меня и пошлете за своими слугами и вещами.
Вертмюллер не показывался до сих пор и с противоречивыми чувствами наблюдал всю сцену из аванзалы; при этих словах он приблизился и, скрывая недовольство, с трагикомической миной заявил, что капитан оставил слуг и поклажу на причале у Дзаттере. Если ему, Вертмюллеру, будут даны полномочия, он привезет их.
Иенач подошел к амбразуре окна, окинул внимательным взглядом залитый лунным светом канал, пристально всматриваясь даже в густую тень от расположенных по берегу дворцов. В обе стороны водная дорога являла привычную мирную картину. Иенач круто повернулся и попросил у герцога разрешения самому поехать за своим имуществом и слугами, которым он, по его словам, строго наказал слушаться только его собственных устных распоряжений.
Взволнованный удивительными событиями этого вечера, герцог вышел на узкий балкон полюбоваться умиротворяющей картиной лунной ночи. Он увидел, как Иенач садится в гондолу, как она отчаливает, как частые беззвучные удары весел несут ее к излучине канала. Вот она остановилась, словно в нерешительности, и тут же помчалась к ближайшему причалу. Что это? Из боковой лагуны и одновременно из тени дворцов на том берегу вылетело четыре узких открытых лодки, и в них сверкнуло что-то похожее на клинки. Гондолу вмиг окружили со всех сторон. Напряженно прислушиваясь, герцог перегнулся через балюстраду. На мгновение ему в неверном свете луны померещилась на носу взятой в кольцо гондолы фигура высокого человека с обнаженной шпагой; человек попытался было спрыгнуть на берег, но тут все сплелось в рукопашном бою. Приглушенный звон оружия долетел до герцога, но вот сквозь тишину ночи прорвался громкий и резкий возглас, явственный, настойчивый зов:
— Герцог Роган, освободи своего слугу!
Поздним утром следующего дня провведиторе Гримани сидел в небольшом уютном покое своего дворца. Единственное высокое окно было наполовину прикрыто пышными складками падавшей до полу зеленой шелковой гардины, однако яркий солнечный луч, пробежав по серебряному прибору, в котором был подан завтрак, задержался на изображении Венеры, привлеченный пленительными красками тициановской школы. Казалось, богиня свободно парит на блеклом фоне стены, когда же солнце коснулось ее, она словно вздохнула с упоением и наклонилась над тихим покоем, озарив его ослепительной красотой.
Напротив Гримани сидел его достопочтенный гость, господин Генрих Вазер, на этот раз с омраченным заботой лицом. Он не был расположен вторить хозяину, в своей беседе изящно и остроумно скользившему поверх обыденности; он даже забыл подвинуть стул с высокой спинкой так, чтобы соблазнительное божество оказалось позади, чего до сих пор не упускал ни разу, ибо гибкая фигура с символом победы — яблоком Париса в руке — каждое утро будила в нем досаду и грусть. Она как будто и напоминала его рано умершую молодую жену, и в то же время сколь отлично было это воплощение соблазна от незабвенной, покойницы! Зеркало ее души ни разу не замутил налет сладострастия, и малейшее отклонение от благонравной скромности решительно претило ей.