Бросил года на два работу и ушел. Вернулся оборванный, за песни его люди кормили. Вернулся, так бабы от радости аж плакали. Любят его. Дочка мельника без ума от него, да и другие тоже, а он поет и не видит ничего. Не знаю, как он теперь. И ведь тонкий, бледный, стройный, как травинка, бледный, тонкий, а тоже твердый хлопец. Приехал сборщик налогов и позвал его вечером песни петь и играть. В селе слезы, а ему песни. Привели Симона, тот говорит: «Не буду играть». А сборщик вызверился и говорит: «Так я ж полсела перепорю».
Ну, делать нечего, начал играть, играет, а сам слезами заливается. И чего только не слышно в той тростине немудрящей… и плач, и стон, и будто плетка свистит, и звякает что-то. А потом выпрямился, покраснел и давай наигрывать: «Косы звенят». А эта песня уже в ушах у панства навязла — мы с нею восемнадцать лет назад бились с Яном восьмым. А потом опять стоны, да такие жалобные.
Слышит сборщик, а сам весь красный, будто его душат, а потом как заорет:
— Молчать, подзаборник! Ты это что играешь, веселую играй!
Симон посмотрел на него, вздрогнул и случайно сломал жалейку в руках.
И потом так весело и радостно взглянул: вот, дескать, я, что хошь, то и делай.
Ну и всыпали ж ему, земля вокруг красной стала. Никто от него этого не ждал. А он все вытерпел. Все же его подняли, а у него рот землей забит — это он ее грыз, когда невтерпеж было. Выходили его бабы. Топориху из Боровины приглашали — выходили. А он все такой же. Только грустнее стал и песни другие начал складывать. Жалко было, думали, умрет парень. Блажной он, а без него пусто бы стало в селе. А он нет, жить остался. (А сборщик недалеко уехал. Мы его в лощинке вместе со всеми его прихвостнями и положили.)
Заинтересованный Ян слушал с возрастающим вниманием. Но Коса вдруг замолчал, а потом тихо проговорил:
— Мы еще сыграем «Косы звенят», и пусть я буду не Ян Коса, если не увижу нашего бунта, кос, топоров, не услышу нашей песни. Ждем только случая. И попомните: как только мы поднимемся — найдется вожак и знамя наше выплывет где-нибудь.
— А, это Бранибор, — не без иронии произнес Ян. — Знаю, слыхал. Отчего это мы так пристрастны ко всяким клейнодам? Умный, трезвый народ, не фанатичный, а тут готов из-за старого знамени лить кровь как воду. Ну зачем это? Тем более, что и знамени-то старого, наверное, не осталось, столько оно терлось и простреливалось, и столько раз его латали.
Коса вдруг ударил коня плеткой и бешено полетел вперед. Отъехав на довольно значительное расстояние, он пустил лошадь шагом и позволил Яну себя нагнать. На лице его играли красные пятна, хищно раздувались и опадали ноздри, глаза округлились и стали похожи на глаза ястреба. Он со всхлипом втянул в себя воздух и сказал прерывисто: