— Я думаю, что нет, — ответил Ян.
— Вот-вот, — подхватил Шуберт, и глаза его заблестели еще сильнее. — Меня не должны забыть. Я много сделал. Призраков с каждым днем было все меньше и меньше, но оставшиеся так жалобно смотрели на меня. У меня, кажется, галлюцинации, я сильно развинтился. Но я все же крепко вздул этих предков. До меня все доходило поздно, как свет от звезды в окно. Народ кричит, он дает сигналы о помощи, а до меня доходят отданные им десять лет назад. И я вздул их врагов — всех этих Рингенкопфов, Штайницев, этого Фридриха фон Лёве, этого прохвоста Лотария Рингенау, этого прохвоста Альбрехта Бэра, муза которого носит окровавленный меч и пьет кровь из шлема. Я разрушил их романтизм в истории, кто-нибудь другой потопит их сейчас.
Ян приподнялся и осторожно заметил: «Вы знаете, я уже второй раз слышу неодобрительный отзыв о Бэре, а ведь это мой любимый поэт».
Шуберт внимательно посмотрел ему в глаза и, покачав головой, сказал ласково:
— Я вам не верю, юноша. У вас честные глаза, значит, вы не читали Бэра таким, какой он есть. Читали, наверное, приглаженные книжонки о нем. Так нельзя. Это был страшный, кровавый зверь, тупое и злобное животное. Вас прельщала красота его стихов? Милый мой, это не красота, а красивость. Его стихи почти точно повторяют песни, которые поет ваш народ и автором которого он зовет Яна Вереска второго, замученного этим Альбрехтом. Он прицепил к ним кровавые человеконенавистнические концовки и пустил в свет. Вы знаете что-нибудь о Ланах?
Ян помедлил немного:
— Гм-м, кажется, знаю. Это, как я помню, какой-то народ, вымерший в средние века.
— Да, мой сын. Надо к тому добавить, что этот ближайший сосед более счастливый, чем вы. Он к моменту своего покорения крестоносцами имел уже литературу и письменность. Это его не спасло. Достаньте-ка когда-нибудь хронику Мерсе. Это очень скучная в начале книга подымается в середине и конце до подлинных высот пафоса и красоты. Он был франк и поэтому объективен и к нам, угнетателям, и к вашему народу. Так-то, мой дорогой. Я не буду вам говорить о недостойном облике этого лицемера, прочтите-ка лучше сами и убедитесь. Особенно историю о ста орехах. Прочтите и сделайте вывод — что такое народ, живший без языка. Кстати, читайте и спрашивайте ее осторожно — за одно прочтение этой вещи садятся в Золан.
Шуберт вдруг надрывно закашлялся и сплюнул в платок. Потом виновато усмехнулся и сказал Яну:
— Простите меня, я погорячился. Я не должен бы так сразу. Но чем обожать грязь, так лучше уж знать. Помучаетесь немного, и оно будет лучше. И проводите меня до дверей. Мой кэб ждет, а мне уже трудно будет добраться до него.