– Квартиранты тебе все поломают и загадят. Бросай свою редактуру и давай к нам в цех, у нас высокие заработки, – предлагала Лена, – у нас половина баб с высшим образованием.
– Нет, – Галка мотала головой, – я не могу упустить все это… – она делала рукой неопределенный жест.
– Что все это?! – кипятилась подруга. – Знаешь, пока ты будешь упражняться в литературных изысках, потеряешь бухгалтерские навыки. Тогда вернись к бухгалтерии!
– Нет, – упрямо твердила Галка.
– Слушай, так нельзя! – Ленкины щеки тряслись от возмущения. – Ты понимаешь, что сидишь за компом по двадцать часов в сутки, а?
– Понимаю.
– Ты видишь, что у тебя глаза как у вареного рака?
– Вижу.
– А то, что ты можешь заболеть? Я не про глаза, я про более серьезные вещи, про которые имею право говорить?
– Понимаю, – кротко соглашалась Галка, и ее кротость вводила подругу в ступор.
– Нет, это невыносимо, ты упряма как осел! – Ленка негодующе взмахивала руками.
– Это невыносимо, – соглашалась Галка, – но я не могу быть ослом, я женщина.
– Ты издеваешься?
– Нет, – проникновенно отвечала Галка и заискивающе улыбалась.
– Хм… – Лена смотрела настороженно и с любопытством, потом тяжело вздыхала. – Вот что я тебе скажу, дорогая подруга, я поговорю с твоим братом, он обязан помогать тебе.
Обязан… Царапучее слово. Если б Гале кто сказал, что она обязана неважно кому и неважно чем, она бы возмутилась до глубины души. Да, она обязана маме, Вадиму, Вере Петровне, но нет на свете человека, имеющего право сказать ей это, ну разве что мама… А собственный брат ей ничем не обязан, как и она ему.
Тьфу, «собственный»… Нехорошее слово. Нет, ужасное. Галка его ненавидит. А отец обожает: мой собственный сын, моя собственная дочь, моя собственная жена, дом, машина, дача. Да, когда-то они были его собственностью, предметами, окружавшими его жадное до чужих вещей и мыслей существование. Жадное и непримиримое. Сколько раз он мертвой хваткой впивался в маму с вопросом «о чем ты думаешь?». О! Не дай бог Инне услышать этот вопрос, потому как правдивый ответ его не устраивал, а устраивал один-единственный: «Я думаю о…» Тут, правда, возможны варианты: начальнике, соседе, продавце на базаре, бывшем однокласснике, друге. Стоило Инне сказать, что она думает о работе – она могла о ней думать днем и ночью, будучи женским закройщиком с хорошим вкусом и богатой фантазией, как Сергея накрывала дикая, патологическая ревность. И он ее бил или душил – тут тоже возможны варианты. Или продолжал допытываться, пока Инна не кричала: «Да, я думаю о мужчине!» Называть имя, тут же подсовываемое Сергеем в соответствии с его подозрениями, было нельзя. Однажды не выдержала, назвала, лишь бы отцепился, и Сергей помчался к этому человеку выяснять отношения.