– Сейчас он не может отлучиться из своего легиона.
Юлия понимающе на него взглянула и сказала лишь:
– Передай дорогому Квинту Серторию, что я все понимаю и полностью с ним согласна.
«Эта женщина все понимает!» – подумал Цинна, покрывшись мурашками. Он постарался не задерживаться сверх того времени, которое было необходимо для того, чтобы со стороны могло показаться, что он говорил с Марием.
Члены семьи непрерывно дежурили при умирающем, меняя друг друга. Только Юлия находилась при нем все время, не вставая с кресла. Но когда пришла очередь Цезаря-младшего, он отказался войти.
– Мне запрещено быть рядом с мертвыми, – сказал он с невинным видом.
– Но Гай Марий жив, – сказала Аврелия, глядя на Сцеволу и его жену.
– Он может умереть в моем присутствии. Я не могу этого допустить, – твердо заявил мальчик. – Когда он умрет и когда вынесут тело, я подмету его комнату. Это будет обряд очищения.
Насмешку в его синих глазах смогла разглядеть только мать. Увидев ее, она почувствовала, как у нее немеет подбородок: она распознала истинную ненависть – не слишком горячую, не слишком холодную, близкую к торжеству.
Когда Юлия согласилась наконец немного передохнуть – Марию-младшему пришлось силой оттаскивать ее от мужнего изголовья, – Цезарь-младший отвел ее в гостиную. Аврелия прочла в глазах сына важное послание и окончательно смирилась; он вырвался из-под ее опеки и пустился в вольное плавание.
– Ты должна поесть, – сказал племянник ненаглядной тетушке, укладывая ее на ложе. – Сейчас придет Строфант.
– Я вовсе не голодна, – возразила она шепотом, с лицом белее накидки, которой управляющий накрыл ложе; постель она делила с Гаем Марием, другого места в этом доме у нее не было.
– Голодна ты или нет, я накормлю тебя горячим супом, – сказал Цезарь-младший тоном, какому, бывало, не отваживался перечить даже сам Марий. – Это необходимо, тетя Юлия. Это может продолжаться не один день. Он не расстанется с жизнью так просто.
Принесли суп и черствый хлеб; Цезарь-младший заставлял ее есть суп с хлебом, сидя рядом и неустанно уговаривая. Он умолк только тогда, когда миска опустела; после этого, сняв с ложа подушки, он уложил ее, укрыл, нежно убрал волосы со лба.
– Как ты добр, маленький Гай Юлий, – пробормотала она с глазами, заволакиваемыми сном.
– Я такой только с теми, кого люблю, – сказал он и повторил: – Только с теми, кого люблю. С тобой и с мамой, больше ни с кем. – Он нагнулся и поцеловал ее в губы.
Пока она спала – это длилось несколько часов, – он сидел рядом в кресле, наблюдая за ней и не давая сомкнуться своим налившимся свинцом векам. Он не мог оторвать от нее глаз, запоминая каждую секунду; никогда она не будет принадлежать ему так, как сейчас, во сне.