— Немецкий танк проутюжил окоп, где я перевязывала раненых, а тут, откуда ни возьмись, автоматчики. Вот они и захватили нас, — рассказывала девушка-санинструктор.
Анна попыталась приподняться, но острая боль в позвоночнике отбросила ее назад, на пол.
— Что ты, что ты! Лежи, не двигайся! — бросилась к ней санинструктор, и тут у Анны со стоном вырвалось:
— Пи-ить…
Юля Кращенко, так звали эту девушку, достала солдатскую фляжку с водой, смочила губы Анны, а когда принялась перевязывать обожженные руки и ноги, в бинтах обнаружила ее ордена и партбилет.
«Это — сразу расстрел!» — вспомнила Юля, как гестаповцы выискивали среди пленных комиссаров и коммунистов, и, переложив все под стельку обгорелых сапог Анны, она от нее больше не отходила.
«Как же это все случилось?.. Сколько прошло времени после того вылета?.. Что теперь ждать?..» — сквозь провалы сознания тревожно размышляла Анна. Как-то в щель барака между разорванными тучами выглянуло солнце — оно как бы удивлялось тому, что натворили люди, но тут следом донеслось отдаленное урчание «ильюшинских» моторов, и Анна оживилась, заволновалась:
— Юля! Юля, это же наши! «Горбатые»!.. — Ей показалось, что штурмовики летят именно к лагерю, и вдруг так захотелось, чтобы они ударили по этому их бараку, где она лежала, вся израненная, беспомощная, готовая в любое мгновение принять смерть, лишь бы не это унизительное бесчестье плена… Но штурмовики прошли стороной, рокот их моторов затих, и тогда спазмы сдавили горло Анны. Она зарыдала…
В тот же день часть пленных немцы погрузили в товарные вагоны и повезли в Германию. Юле Кращенко с помощью польских патриотов удалось остаться вместе с Анной, и потянулся эшелон военнопленных во вражий край.
Ни есть, ни пить Анна не могла: лицо от ожога стянуло коркой.
— Потерпи, Аннушка, потерпи. Привезут же нас когда-нибудь… — успокаивала ее Юля и через соломинку, вставленную сквозь сжатые губы, поила ее водой. Но чем дальше уходил эшелон с обездоленными, тем все заметнее слабела Анна — силы покидали ее.
На остановках гитлеровцы с грохотом распахивали дверь товарного вагона. Тогда к нему сбегались местные жители, и десятки любопытных глаз рассматривали пленных.
— Руссише швайн! — кричал самодовольный охранник, и немцы долго не задерживались у эшелона, из которого потягивало тошнотворным запахом гниющих ран и прогорклой кислятиной пота давно не мытых человеческих тел.
Пять дней и пять ночей пленных везли по Германии. Наконец эшелон загнали в какой-то тупик, послышались команды, лай немецких овчарок — и вот ударами плетей, прикладами всех выгнали из вагонов, построили в колонну и повели путем, который для многих должен был стать последним в жизни.