Последнюю фразу Атаев выкрикнул на такой высокой ликующей ноте, что задохнулся.
— Ну ты смотри, а? Вот дает! — восхищенно прошептал капитан.
Но с холма опять полился протяжный гортанный напев. Мелодия была проста и однообразна, певец то повышал слегка, то снова понижал голос, но и в этой немудрой песне звучали радость жизни и полнота души.
— Люди у нас веселые и щедрые и живут как братья. Белый цвет лица, желтый цвет лица — все одно советский цвет. Слыхал такое слово? Вай, мне трудно петь для тебя! Вы, темные, неколхозные люди, не знаете многих хороших слов: трудодень, курорт, лекция, и даже витамин ты не знаешь, а я получаю его в нашей амбулатории. Вай, опять незнакомое тебе слово! Мне жалко вас. Вы не слушаете громкое чтение газет — я слушаю каждый вечер в клубе. Когда чтец раскрывает газету, он раскрывает окно в мир…
Теперь я отвечу на твои вопросы. Офицеры с вашей заставы говорят, что треск на наших полях делают пулеметы, что мы готовим войну. Так они говорят! Вай, пошли аллах лжецам чесотку, а ногтей не давай! Это стучат наши трактора. И высокую башню мы поставили не для того, чтобы поднять на нее пушку и стрелять по вашему Улучамлару. Это силосная башня для кормов скоту на зиму. И еще говорят вам ваши офицеры, что два самолета, летающие над тугаями, ведут разведку их заставы. Вах, это достойно смеха! Что разведывать у них? Сколько штанов повесят они сушить на стены своей заставы? Самолеты бросают на камыш порошок и льют нефть: они убивают комара, несущего лихорадку… Брат, я кончаю. Я передал тебе слова правды. Это добрые семена. Надо посеять их. Они дадут урожай. Я кончил. Теперь я слушаю тебя, брат Ташчи.
— Ташчи? Издольщик из Улучамлара, у которого помещик отобрал землю? — капитан собрал лоб гармошкой. — Но как они узнали друг о друге?
— Объяснить, пожалуй, нетрудно, — улыбнулся Шералиев. — У нас на востоке есть народный обычай: отдать горе воде. Когда становится совсем невмочь, приходит такой отчаявшийся во всем Ташчи к реке и начинает петь про свою горькую судьбу…
Поток унес, бушуя.
Две капли слез моих.
Поток, умчи и горе
На гребнях волн своих! —
тихонечко и печально пропел Шералиев. — Он поет и верит, что река унесет его горе и жизнь переменится к лучшему. Древний обычай.
— А Дурсун случайно услышал его пение и откликнулся? Возможно, так оно и было. Тихо! — поднял руку Капитан. — Ташчи запел. Ну-ка, ну-ка, послушаем!
Из зарослей того берега вырвался жалобный вопль, оборвавшийся хриплой нотой. Словно звали там на помощь. Вопль перешел в горловые тягучие звуки с рыдающими перехватами. Шералиев прислушался и стал переводить: