Все чаще, однако, дело принимает такой скверный оборот, что об удовлетворении в любом случае и речи быть не может, и тогда охранник врывается в камеру.
— Дыши глубже, — говорит он, — у тебя паническая атака.
— У меня все прекрасно, — возражает ему заключенный Z, хотя видно же, что совсем не прекрасно.
В этих случаях охранник, бывает, держит заключенного Z в объятиях, иной раз покачивает его туда-сюда, если только от этого ему не становится хуже, или широкими круговыми движениями потирает заключенному Z спину.
— Поплачь, попробуй, — шепчет ему охранник. — Поплачь вместо того, чтобы. А то — другое — нереально. Погрусти, попечалься, и лучше будет.
— Пошел вон, — говорит ему, бывает, заключенный Z между вздохами. Или, постаравшись посильнее: — Пошел вон, сука сраная.
— Пойду, пойду, — обещает ему охранник все тем же умиротворяющим тоном. — Как только ты успокоишься, так я сразу и пойду вон, сука сраная. Это правильно. Это отлично. Злись. Это поможет. Злиться так же хорошо, как печалиться.
Когда заключенный Z начинает успокаиваться, когда к нему возвращается обычный цвет — или бесцветность — лица (холодная, липкая потливость, впрочем, остается), после того как худо-бедно восстанавливается обычный порядок, ни тот ни другой не поминает произошедшего между ними.
В этот раз, в последний из всех, держа мутную голову заключенного Z у себя на коленях, охранник дошел в своей реакции на происходящее до границы, дальше которой они оба не отваживались двинуться. Он задал заключенному Z, себе, видеокамерам вопрос, словно обращаясь к некой высшей, чем они оба, силе:
— Как же, ну как же так получилось?
Лицо его при этом показалось заключенному Z осмысленным, вдумчивым — это не было его обычное лицо манекена.
Лежа потом в своей камере — охранник давно уже ушел, — заключенный Z посвятил много часов тому, чтобы сформулировать ответ.
Легко было бы взвалить вину на официантку, или на Зандера, или на официанта-гугенота, или на Фарида. Но он не списывает все ни на шпионаж или контршпионаж, ни на измену стране, ни на свое участие в операции, из-за которой погибло много детей. Не к своему секретному обучению он все возводит, не к вербовке в Еврейском университете через посредство друга, который дал ему телефонный номер и сказал: «Позвони, если хочешь внести вклад особым образом».
Так получилось, чувствует заключенный Z, из-за чего-то куда более раннего. Его Иерусалим, его Израиль, его печальный конец — это дано было ему очень давно, там, в американских пригородах, в еврейской школе, скормлено с ложечки по праву рождения маленькому мальчику с тяжелым молитвенником и с кипой на макушке, похожей на перевернутую суповую миску.