Тут уж Маргарита струхнула. Жаловаться, стало быть, некуда. Живет и терпит, как в концлагере. И вот она ко мне за советом прибежала. Сидит, трясется, как зачумленная. Стала мне синяки показывать. Жуть такая. Я ее в машину посадила — и в полицию. Заявку у нас приняли, мужа вызвали. Сделали ему серьезное внушение и отпустили. После этого случая Маргарита опять надолго пропала. Ну, думаю, не появляется — значит, все хорошо. Где-то через два месяца звонит посреди ночи. Рыдает, просит о встрече.
«Приезжай, — говорю, — что же с тобой делать».
Появляется. Я ее не узнала: исхудала до костей, лицо опухшее, глаза красные, навыкате. Мне даже страшно стало.
«Что с тобой?» — спрашиваю.
А она говорит:
«Задушил меня, фашист проклятый».
«Как это так — задушил?»
«А вот так, — говорит, — ночью подкрался, когда я спала, подушку мне на голову, и сам как навалится. Потом видит — я не дышу и дергаться перестала. Тогда он меня бросил и спать пошел — пьяный. Он-то думал, что я умерла, а я, видишь, очухалась и сразу к тебе».
Я ее опять в полицию повезла, по дороге говорю:
«А я-то думала, у тебя все в порядке».
«Какой там в порядке! Он после нашего похода в полицию совсем озверел. Телефон с корнем вырвал, дверь на замок, пьет запоем, меня из квартиры не выпускает. У нас иногда по три дня еды не было».
Я ей говорю:
«Так ты бы в окно на помощь позвала!»
Маргарита глаза вытаращила, ладонью рот закрывает.
«Что ты, — шепчет, — что ты! — и по сторонам озирается, как безумная. — Он нож под подушку положил, говорит — рыпнешься, вообще зарежу».
Вот так Маргарита замуж сходила.
— А дальше-то что было? — спросила Марина, испуганно выглядывая из сигаретного облака, как леший из болота.
— А дальше ее мужа в психушку упрятали пожизненно, а она теперь гестаповскую пенсию получает и живет себе припеваючи. В общем, справедливость восторжествовала. Дусенька, кофейку нам, пожалуйста, сделайте! — крикнула Света.
— Готов уже, — недовольно откликнулась Дуся, — сейчас принесу.
— Так, значит, все-таки стоило помучиться, — сделала вывод Марина.
— Марин, ты чего, она же чудом жива осталась!
— Ну и что. Если хочешь знать, то, что я в Москве до сих пор жива, тоже можно считать чудом. Так что давай, оформляй документы.
— Когда?
— Да хоть сейчас.
Света стояла у окна и смотрела на ночную Москву, слегка притихшую, но живую. С ее седьмого этажа открывалась широкая панорама. Вдалеке огни трех вокзалов, и даже ночью видны остроконечные башенки на матовом небе. Справа Елоховская церковь парит золотыми куполами в вечности. Машины режут тишину моторами, и огни, огни до самого горизонта. Света любила Москву. Это был ее город. Он был ей близок и понятен, как человек, с которым бок о бок прожито тридцать лет. Здесь осталось все самое важное: детские воспоминания, первый запах зимы, поднимающийся от холодной земли в сквере на исходе октября, веселая кутерьма вокруг сеток с арбузами, заснеженный двор с одинокими фонарями на морозе или февраль с бешеным ветром и вьюгами, которые уже прижимает, прижимает к земле весенняя влага, и крик наглых ворон, разжиревших на московских помойках… Все это, хорошее и плохое, было частью ее самой. И только здесь — в Москве — ее заграничная жизнь становилась значительной и интересной, как выходной наряд, который интересен, только когда есть достойный повод его надеть.