– Благодарю тебя, господин.
Я растерянно села прямо там, где стояла, не в силах понять, осознать, принять эту чудовищную правду. Над девчонкой фактически надругались, ее почти изнасиловали, ей порвали все, что только можно, а она… благодарна?! Целует его?! Не стесняясь ни присутствия жрецов, ни собственной наготы, ни увечий, ни даже того, что это – противоестественно?! Да еще целует так, будто страстного любовника, от которого просто без ума?! Добровольно?! На колени перед ним встает, как перед богом?!
Вашу мать… да что тут творится?! Что это за бред?! Может, я сплю?
– Ступай и ничего не бойся, – ровно сказал из-под маски жрец, небрежно набрасывая на бедра кусок протянутой кем-то ткани. – Когда родится ребенок, принесешь его в храм. Он станет одним из нас. А до этого дня ты – неприкосновенна. Дарэ.
– Дарэ, – слаженно прошелестело по пещере.
Некромант протянул в темноту смуглую руку, выхватил откуда-то знакомый до боли красный шнурок, накинул на предоставленное с готовностью девичье запястье, будто отмечая его этим знаком. А потом небрежно кивнул, набросил на плечи черно-золотую мантию и неторопливо удалился, больше не уделив униженно склонившейся перед ним девушке ни толики своего внимания.
Я оторопело проследила за тем, как следом за ним потянулись в темноту остальные жрецы. Как перед каждым из них незнакомая девчонка угодливо прогибалась и еще более униженно кланялась, чиркая набухшими от возбуждения сосками по холодному камню. Как они медленно и неторопливо удалялись, не удостаивая ее даже взглядом. И как один за другим пропадали в темноте, уходя куда-то влево и вглубь пещеры, где, вероятно, имелся не замеченный мною раньше выход.
Сколько это длилось, не знаю. В тот момент меня поразил совершенно необъяснимый ступор, из которого я никак не могла выйти. То, что случилось, было чудовищно. Страшно. Я ничего не понимала. И больше всего не понимала девушку, которая была готова унижаться и ложиться под некроманта за какой-то драный шнурок, сулящий ей мимолетную защиту. Я не могла поверить, что она искренна сейчас. Я все время искала в ней признаки отчаяния, отголоски пережитой боли, пыталась услышать первые всхлипы, сказавшие бы о том, что на самом деле ее принудили и гнусно использовали.
Но она молчала. И она подобострастно гнулась перед некромантами, провожая их горящими глазами, в которых светились лишь благодарность и неподдельное торжество.
Наконец жрецы ушли все до одного, и мы остались одни. Я – растерянная и ничего не понимающая, и она – облегченно поднявшаяся на ноги и набросившая на себя белую простыню с алтаря со следами собственной крови. Наскоро оглядевшись и убедившись, что больше никого поблизости нет, она бесстыдно вытерлась и, обмотав вокруг тела испачканную ткань, громко шмыгнула носом, явно начиная подмерзать. Затем каким-то детским жестом потерла одну ступню о другую. Снова быстро огляделась, подумала. Полюбовалась на обвивающее ее запястье «украшение», сделавшее ее на целый год неприкосновенной ни для кого в целом свете. Довольно хмыкнула. Наконец гордо вскинула голову, широко улыбнулась и, подхватив повыше полы свисающей простыни, почти бегом кинулась к выходу. Не заметив ни меня, ни трепещущих от моего гнева свечей и ничего вообще. Кроме собственного триумфа и радостного осознания того, что ее «выбрали», милосердно «приняли ее жертву» и даже отпустили живой.