Мы продолжали путь. Странный был день. Посюсторонность и потусторонность, казалось, рухнули в две пропасти, и ехали мы по узенькому гребню в окутанном облаками высокогорье, точно в вагончике канатной дороги. Я мог бы сравнить это разве что со старинным китайским рисунком тушью, где странники упрямо бредут среди вершин, облаков и водопадов. Мальчик съежился на заднем сиденье и почти не двигался. В своей жизни он только и научился не доверять всему. Ничего другого не помнил. Когда культуртрегеры Третьего рейха пробили череп его деду, ему было три года… когда повесили его отца – семь и девять, когда его мать отравили газом… поистине, дитя двадцатого века. Каким-то образом он сбежал из концлагеря и в одиночку прошел через границы. Если б его схватили, то как дезертира вернули бы в концлагерь и повесили. Теперь он стремился в Лиссабон, какой-то дядюшка якобы работал там часовщиком, так ему сказала мать вечером накануне своей смерти, когда благословила его и дала последнее напутствие.
Все прошло благополучно. На французской границе никто о разрешении на выезд не спросил. Я только бегло показал паспорт и сделал записи насчет машины. Жандармы козырнули, шлагбаум поднялся, и мы покинули Францию. Через несколько минут испанские таможенники восхищались автомобилем, интересовались, сколько километров в час он делает. Я что-то ответил, и они принялись мечтательно вспоминать последний великий собственный автомобиль – «испано-суизу». Я сказал, что у меня был такой, и описал летящего журавля на радиаторе. Они пришли в восторг. Я спросил, где можно заправиться. Они сказали, что для друзей Испании существует спецфонд на бензин. Песет у меня не было. Они обменяли мои франки. С сердечной официальностью мы распрощались.
Я откинулся на спинку сиденья. Гребень и облака исчезли. Перед нами лежала чужая страна, страна, уже не похожая на Европу. Мы пока не избавились от опасности, но между Францией и этой страной зияла пропасть. Я видел дороги, осликов, людей, национальные костюмы, скудный каменистый пейзаж – мы очутились в Африке. Здесь и был подлинный Запад, по ту сторону Пиренеев, я чувствовал. Потом заметил, что Хелен плачет.
«Ну вот, ты там, куда стремился», – прошептала она.
Я не понял, о чем она. Еще не верил, что все прошло так легко. Думал о вежливости, приветствиях, улыбке – впервые за много лет я вновь столкнулся со всем этим и был вынужден убить, чтобы со мной обращались как с человеком. «Почему ты плачешь? – спросил я. – До спасения пока далеко. Испания кишит гестаповцами. Нам нужно проехать ее как можно скорее».